Взрастить сад супружества в философии – ГЛАВА 2. ФИЛОСОФСКО-ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ И ПРЕДШЕСТВЕННИКИ ПОЯВЛЕНИЯ И СТАНОВЛЕНИЯ СОЦИОЛОГИИ БРАКА И СЕМЬИ

Содержание

Призывал мужа и жену взрастить сад супружества. Психология отношений между мужем и женой

(1840-1893) русский поэт

Алексей Николаевич Апухтин происходил из старинного дворянского «рода Опухтиных», был человеком высокообразованным, аристократом по рождению и по воспитанию. Он не чуждался и государственной службы, одно время даже служил в чине надворного советника в министерстве внутренних дел. Апухтин был хорошо знаком со многими политиками и общественными деятелями, но их связывали только светские отношения.

Апухтин был своим человеком в свете, любимцем и баловнем светских дам, но у него была и другая, сугубо потаенная жизнь, которая заключалась в его творчестве.

Он с раннего детства писал стихи и свое первое стихотворение опубликовал в 14 лет. Его поэтические произведения хорошо знали И. Тургенев и А. Фет. Они поддерживали молодого поэта и покровительствовали ему. Однако в 20 лет у Апухтина наступил творческий кризис. Поэт продолжал писать стихи, но не публиковал их. Этот перерыв продолжался целых 26 лет. И только в 1886 году, когда поэту исполнилось уже 46 лет, вышел его первый стихотворный сборник тиражом в три тысячи экземпляров, который моментально раскупили. Так Апухтин стал известным поэтом.

Светская жизнь не мешала ему много работать. Кроме стихов, он сочинял и прозу. Среди его литературного наследия остался бытовой роман из жизни Николая I, оригинальная по жанру повесть «Из архива графини Д. » и другие произведения.

Временами Апухтин испытывал приступы тоски и неудовлетворенности, и с годами эти чувства становились все острее. К тому же поэта угнетала болезнь, связанная с полнотой. Он старался иронизировать над своим состоянием, но в то же время стеснялся своей тучности. К тому же он был очень добрым, мягким человеком и умел сострадать другим.

Известный юрист А. Ф. Кони вспоминал, как однажды в компании, где был и Апухтин, он рассказал несколько историй из своей судебной практики и, в частности, про одну женщину с несчастной судьбой, привел еще разные статистические данные о самоубийствах обездоленных людей. Спустя какое-то время, когда они снова встретились с Апухтиным, тот напомнил Кони их разговор и сказал, что он начал писать поэму об этом.

В личной жизни Апухтин был одиноким человеком, что особенно заметно по его лирическим стихам, главными темами которых были любовь и разлука.

Особое чувство поэт испытывал к своей матери, Марии Андреевне, урожденной Желябужской. Он писал, что это была «женщина ума замечательного, одаренная теплым, симпатичным сердцем и самым тонким изящным вкусом. Ей. . . обязан я. . . порывами сердца высказывать свои ощущения».

До самой смерти матери их связывала теплая, нежная дружба. Понимая комплексы своего сына в связи с полнотой, мать, как умела, оберегала и защищала его чувства. Очевидно, он всю жизнь искал женщину, похожую на свою мать, но не нашел и так и оставался неженатым. Конечно, у него были увлечения. Апухтин посвятил целый цикл романсов Александре Панаевой-Карцовой, но эта влюбленность ничем серьезным не закончилась.

Он много занимался переводами и, в частности, обработал вольный перевод с французского текста, ставший знаменитым романсом «Пара гнедых», который сделал Донауров. Легкое перо Апухтина превратило незатейливый текст в настоящее произведение искусства.

Апухтин прожил недолго. Он скончался в 53 года, но оставил после себя значительное литературное наследие, которое сейчас открывается заново. Его романсы на музыку П. И. Чайковского, с которым Апухтин поддерживал самые дружеские отношения, пережили не одну эпоху и передаются из поколения в поколение, например, «Ночи безумные, ночи бессонные. . . », «Я ждал тебя. . . часы ползли уныло. . . », «День ли царит, тишина ли ночная». Их до сих пор любят и поют.

Брак — это совсем не просто. Это подтвердят все люди, состоящие в браке, а также те, кто когда-либо в нем состоял. Рано или поздно у супругов начинают накапливаться взаимные обиды и претензии. Они начинают слишком часто ворчать, жаловаться, брюзжать, а порой даже игнорировать и презирать друг друга. Одному, а возможно, и обоим супругам, в голову приходят мысли о том, что без этого партнера по жизни ему/ей жилось бы намного лучше.

Тем не менее, если вы твердо намерены сохранить свой брак (неважно по каким причинам: дети, материальные соображения, воспоминания о счастливом прошлом, а возможно, вы просто слишком ленивы и боитесь перемен), то для вас есть хорошая новость. Она состоит в том, что можно значительно улучшить качество

семейной жизни , принимая во внимание следующее:

1. Примите для себя решение

Вы не можете изменить своего партнера. Вы не можете заставить его вести себя по-другому. Вам придется работать только над собой. Эта печальная истина часто забывается. Вы и только вы должны решить для себя раз и навсегда, что вы выбираете остаться в браке с этим человеком (если вы, конечно, решили именно это). С этого момента вы должны гнать от себя дурные мысли о нем/ней, не жаловаться на него/нее и не позволять другим, например, вашей матери, критиковать его/ее.

2.

ГЛАВА 2. ФИЛОСОФСКО-ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ И ПРЕДШЕСТВЕННИКИ ПОЯВЛЕНИЯ И СТАНОВЛЕНИЯ СОЦИОЛОГИИ БРАКА И СЕМЬИ

1.Античные мыслители о браке и семье

2.Проблемы брака и семьи в философии Канта, Фихте, Гегеля

3.О.Конт и Ф.Ле-Пле о браке и семье

4.Идеи матриархата и исторического развития семьи

5.Вклад Э.Дюркгейма, Ч.Кули и З.Фрейда в социологию брака и семьи

2.1. Античные мыслители о браке и семье

Становление социологии брака и семьи как отдельной, самостоятельной отрасли знания было закономерным после возникновения социологии как науки. Ее появлению предшествовало накопление человечеством огромного фактического материала и разнообразных знаний и мыслей о семейной жизни людей. Большой и неоценимый вклад в создание базовых предпосылок для появления социологии внесли социальные философы. Издавна размышления философов о воспроизводстве человеческого рода, о человеческих отношениях, о социальных ролях мужчин и женщин, о фундаментальных потребностях людей были связаны с осмыслением жизни людей в браке и семье – древнейших человеческих образованиях.

Самыми известными из первых философов древности считаются античные мыслители, в творчестве которых прослеживаются социальные мотивы брачно-семейной жизни людей. Рассмотрим двух, наиболее ярких представителей античности, внесших в копилку человеческих

53

интеллектуальных трудов и раздумий интересные и глубокие мысли и идеи о браке и семье – Платона и Аристотеля.

Философ древности Платон жил в Греции в период с 428-427 гг. до н.э. – до 348 -347 до н.э. Его настоящее имя Аристокл; Платон – это прозвище, которое он получил за свои физические данные, что означает «широкий, широкоплечий». Родился в Афинах в аристократической семье, был третьим сыном у родителей. Благодаря своему происхождению получил хорошее образование. Занимался спортом, был отличным гимнастом, увлекался борьбой

и верховой ездой. Дважды был олимпийским чемпионом. Занимался музыкой, поэзией и живописью, много путешествовал. После встречи с Сократом3 стал заниматься только философией. Он не был женат и не имел детей. Когда ему было 40 лет, основал Академию, где преподавал всю оставшуюся жизнь. Академия просуществовала около 1000 лет и взрастила многих философов. До нашего времени дошли почти все философские произведения Платона.

Платон положил начало идеализму4 как крупному философскому направлению. Применительно к нашему предмету он интересен тем, что первым из известных сегодня авторов разработал элементарную теорию патриархальной семьи, но вместе с тем писал и о равенстве прав и возможностей для мужчин и женщин.

3Сократ́(др.-греч. Σωκράτης, ок. 469 г. до н. э., Афины — 399 г. до н. э., там же) – древнегреческий философ, учение которого знаменует поворот в философии от рассмотрения природы и мира, к рассмотрению человека. http://ru.wikipedia.org/wiki/Сократ — дата доступа 4.02.2010

4Термин «идеализм» появился в XVIII веке. Впервые его употребил Лейбниц, говоря о фило-

софии Платона. Выделяется две основных ветви идеализма: объективный идеализм и субъек-

тивный идеализм. http://ru.wikipedia.org/wiki/Идеализм — дата доступа 11.12.09

54

Всвоем труде «Законы» Платон говорит об истоках правильного

исправедливого государственного устройства, которые находятся именно в семье и воспитании детей. Но при этом он считал, что только государство должно осуществлять воспитание детей. А исходя из того, что «каждый брак должен быть полезен для государства», и для того чтобы организовывать половое общение граждан, браком должны управлять философы (правители). В платоновском проекте идеального государства все население делится на 4 сословия: философы, правители, воины/стражи и работники. Ценность человека определяется его служением государству. В целом интересы общества (государства) доминируют над интересами отдельного человека, поэтому индивид должен ему подчиняться. В основе платоновской утопии лежит мысль о разделении труда.

Главную угрозу существования идеального государства Платон видел в функционировании традиционного института семьи. Поэтому в его государстве упразднена отдельная семья и частная собственность. Платон подчеркивал необходимость вступления в брак. Но брак должен быть радикально преобразован. Все женщины должны быть общими для всех мужчин, ни одна не должна жить частно ни с одним из них. Несмотря на то, что Платон говорит об общности женщин, они для него, прежде всего, люди с теми же правами и обязанностями, что и мужчины, и согласно с этим он хочет, чтобы женщины получили такое же самое воспитание и образование. Все законно рожденные дети тоже общие. В своей работе «Государство» Платон писал: «Все жены этих мужей (стражей) должны быть общими, и пусть отец не знает, какой ребенок его, а ребенок – кто его отец… … лучшие мужчины должны большей частью соединяться с лучшими женщинами, а худшие, напротив, с самыми худшими… потомство лучших мужчин и женщин следует воспитывать, а потомство худших – нет… …Определять количество браков мы предоставим правителям, чтобы они по возможности сохраняли постоянное число мужчин, принимая в расчет войны, болезни и т.д., и чтобы государство у нас по возможности не увеличивалось и не

55

уменьшалось. …Все рождающееся потомство сразу же поступает в распоряжение особо для этого поставленных должностных лиц, все равно мужчин или женщин, или тех и других, — ведь занятие должностей одинаково и для женщин, и для мужчин. …Потомство должны производить родители цветущего возраста. …Женщина пусть рожает государству начиная с двадцати лет и до сорока, а мужчина – после того, как у него пройдет наилучшее время для бега: начиная с этих пор пусть производит он государству потомство вплоть до пятидесяти пяти лет…» [1, 254-259] Согласно Платону, как только ребенок рождается и оставляется в живых, его немедленно отнимают у матери и отсылают в дальние воспитательные дома. Матери приходят туда поочередно и кормят всех находящихся там детей, безотносительно к тому, чей это ребенок. Таким образом, ни ребенок не знает своей матери, ни мать своего ребенка. Все дети, родившиеся на 10-м месяце после известных праздников, называют отцами и матерями всех тех, которые в то время сошлись в брачном союзе (на наш взгляд, скорее это можно назвать сексуальным контактом – С.Б.). В результате частная семья исчезает, а вместо нее вырастает «семья общественная», совпадающая в своих пределах и интересах с самим государством.

Как уже говорилось, по мнению Платона, девушки должны получать такое же воспитание, как и юноши, изучая музыку, гимнастику, военное искусство, математику и прочее и занимать те же государственные посты, что и мужчины. Одинаковое воспитание может сделать одинаково хорошими стражами и мужчин, и женщин. Платон был убежден, что между способностями и силами мужчины и женщины не существует никакой качественной разницы, которая оправдывала бы их резкое разграничение в правах и сферах деятельности. При этом существуют некоторые занятия (например, прядение или приготовление еды), где женщины от природы проявляют себя лучше, нежели мужчины. Однако из этого не следует, что необходимо всех их без исключения женщин засадить за одну из этих работ. Среди женщин, как и среди мужчин, есть такие, которые более способны быть философами, нежели

56

кухарками, или отличаются в телесных упражнениях больше, нежели в прядении. Поэтому было бы нелепо обратить всех женщин в прях или кухарок, как нелепо обратить всех мужчин в воинов или философов. Платон подчеркивает, что все зависит исключительно от рода способностей человека, а не от его пола. И в силу этого он требует, чтобы женщина имела доступ ко всем занятиям и общественным постам наравне с мужчиной. Единственным критерием в распределении этих занятий должно быть обладание теми или другими способностями, а не принадлежность к тому или другому полу. Можно утверждать, говоря современным научным языком, что Платон предпринял гендерный подход в своем социальном проекте и был нацелен на гендерное равенство. Ведь за женщиною им признается полная государственная правоспособность, равенство с мужчиной в обязанностях и трудах, которые связаны и с семейной организацией общества; женщина может быть и правителем, и воином, равно как и мужчина.

Платон понимал, что его проект неосуществим, что это некий идеал. Проект идеального государства, упразднения традиционной семьи, конечно, был нереалистичным, так как основывался на принципе насилия над человеческой природой. Но нельзя не признать, что некоторые идеи (например, идеи гендерного равенства в воспитании детей и в государственной деятельности) сегодня, как никогда ранее, актуализированы во многих государствах.

Существенную роль в учении Платона играет тема любовного влечения (эроса). Платон разоблачает телесную любовь (вспомним выражение «платоническая любовь»), так как она существенно сужает область познаний, кругозор человека, который начинает стремиться лишь к удовольствию, и главным для него становится предмет его любви. Он забывает обо всем другом, считая свою любовь самой важной. Это приводит к собственнической установке в отношениях, по существу делает человека несвободным. Между тем свобода – безусловное благо, которое в человеческих отношениях может дать именно любовь, а в человеческом познании мира – философия, причем одно от другого едва ли

57

может быть отделено. Трагизм любви всегда будет в том, считал Платон, что она часто заслоняет главное: тело заслоняет душу, отдельный человек и его красота – красоту истины и бытия. Правда любви в том, чтобы пройти путем любви как путем философии и видеть за телом душу, за преходящей человеческой внешней красотой непреходящую красоту добродетели и идеи, что в свою очередь приведет к благу и богу. Любовь помогает быстрее пройти первые шаги на философском пути. В ситуации возникновения любви мы испытываем удивление, которое является началом и философии. Удивление заставляет остановиться и увидеть, узнать в каком-то одном человеке, одном из многих, неповторимого и единственного. Любовь помогает узнать, почему глубокое чувство и личные переживания не могут быть выражены обыденными словами. Любовь учит тому, что означает стремление к любимому, мысли только о нем и о том, что это самое важное, забывая обо всем прочем. Уроки чувственной любви помогают лучше понять метафоры Платона-философа, которые связаны с истинным познанием, сосредоточением на самом главном и отрешении от всего второстепенного, неважного.

Считается, что одна из трудных задач платоновской философии – это увидеть в мире единый принцип, который есть именно благо, – решается по аналогии с темой личной любви человека к человеку.

Аристотель жил в период с 384 г. до 322 г. до н. э. Родился в греческом городе Стагире недалеко от Афонской горы. Его отец Никомах был уважаемым человеком, потомственным лекарем и служил придворным врачом у македонского царя Аминты Второго, чьим личным дру-

гом он был. Юный Аристотель и наследник престола Филипп, не раз проводили время вместе. Заметим, что в будущем Филипп стал отцом Александра Македонского, учителем которого в свое время был Ари-

58

стотель. Когда Аристотелю было 15 лет, его отец умер. Опекуном был назначен его дядя Проксен, который, вероятно, рассказал Аристотелю про Платона и его Академию.

Юношеские годы Аристотеля пришлись на время начала расцвета Македонии. Аристотель получил греческое образование, говорил на греческом языке. Он был умеренным демократом, но был подданным македонского правителя. Это противоречие сыграло определённую роль в его судьбе. В 17 лет он приехал в Афины, и с 367 по 347 год до н.э., был в платоновской Академии сначала учеником, а затем преподавателем. Аристотель общался с Платоном в течение всего своего пребывания в Академии, до самой смерти Платона. Некоторые античные источники говорят не только о расхождении, но и даже о неприязни между двумя философами. Широко известно выражение Аристотеля «Платон мне друг, но истина дороже». Платон не одобрял свойственной Аристотелю манеры держать себя и одеваться, чему Аристотель придавал большое значение. Платон считал, что это неприемлемо истинному философу. В Платоновской школе Аристотель получает основы важнейших знаний, и впоследствии открывает свою собственную школу, становясь постоянным, но почтительным противником своего учителя.

Некоторые биографы утверждают, что при жизни Аристотель не был любим. Наружность его не отличалась привлекательностью. Но есть сведения о том, что Аристотель несколько лет жил в Ассосе, в Малой Азии5, где женился на некоей Пифиаде — то ли родной, то ли приемной дочери, то ли племяннице тирана города Гермия, а по некоторым сведениям — его наложнице. Были ли у него дети, неизвестно. [2]

После смерти Платона Аристотель уехал из Афин и почти 14 лет (с 347 по 334 гг.) провел в странствиях. Самым значительным эпизодом этого жизненного этапа явилась его педагогическая работа с наследником македонского престола Александром, сыном Филиппа Македон-

5 Малая Азия (тур. Anadolu – Анатолия) – полуостров на западе Азии, срединная часть территории современной Турции. Анатолией часто называют азиатские владения Турции (в отличие от Румелии, европейской части Турции). (http://ru.wikipedia.org/wiki/Анатолия — дата доступа 2.12.09)

59

ского (с 343/342 по 340/39 до н.э). В 334 году Аристотель возвратился в Афины и основал собственную философскую школу – Ликей. Умер Аристотель от болезни, находясь в изгнании, так как вынужден был покинуть Афины, скрываясь от угрозы со стороны общественности, которая была настроена против Македонии. Его преследовали в связи с обвинением в преступлении против религии. Согласно завещанию, Аристотель был похоронен в родном городе Стагире.

Аристотель оставил большое творческое наследие. Он осуществил грандиозное обобщение социального и политического опыта эллинов и разработал оригинальное социально-политическое учение. Однако значительное количество произведений философа были безвозвратно утрачены. Что касается брака и семьи, то многие идеи Аристотеля заслуживают большого внимания в связи с разработкой им этических, педагогических и психологических концепций. Он впервые ввел системноэмпирический метод исследования общественных явлений, представил общий взгляд на семью как социальное образование. Учитывая общность рассуждений и методы анализа, Аристотеля можно считать одним из первых теоретиков семьи. Он развивал платоновскую теорию патриархальной семьи, которая, по его мнению, отвечала природе человека и являлась исходной ячейкой общества. Взгляды Аристотеля на функции брака и семьи в основном изложены в его работе «Политика». Ему принадлежит теория воспитания «свободнорожденных граждан». Основой развития человека, по его мнению, являются природные задатки, навыки и разум.

Аристотель определяет семью, как общение, естественным путем возникшее для удовлетворения повседневных надобностей. Первым ре-

зультатом социальной жизни Аристотель считал образование семьи: муж и жена, родители и дети. Потребность во взаимном обмене привела к общению семей и появлению селений. Несколько семей образуют селение, а общество, состоящее из нескольких селений – это вполне завершенное государство. Государство создаётся не ради того, чтобы

60

жить сообща, а жить, преимущественно, счастливо. В отличие от своего учителя Платона Аристотель считал семью первичнее государства.

Таким образом, по Аристотелю, в основе общественного устройства лежит именно семья. Элементами семьи выступают муж и жена, отец и дети, хозяин и раб. Для Аристотеля семья выступает не только как биологическая ячейка, связанная с продолжением рода, но и как социальная группа, где проявляется хозяйственная, и отчасти даже политическая деятельность. Аристотель выделяет в каждой семье властные отношения трех типов: 1. Власть господина по отношению к рабам; 2. Отношение отца к детям; 3. Отношение мужа к жене. Основу подобных властных отношений Аристотель видит в естественном неравенстве субъектов. По его мнению, мужчина по своей природе, «исключая лишь те или иные ненормальные отклонения», более способен руководить, чем женщина, а старший и зрелый человек может руководить лучше, чем человек молодой и незрелый. В отличие от Платона Аристотель изначально ставит женщину в подчиненное положение, в силу того, что она по природе своей находится ниже мужчины. Таким образом, мы видим, что Аристотель является сторонником патриархального уклада семьи.

В труде Аристотеля «Никомахова этика» мы находим интересные рассуждения о взаимоотношениях в семье. «…Родители любят детей как часть самих себя, … а дети любят родителей, будучи частью от них… Родители любят свои порождения сразу же, а дети родителей – по прошествии известного времени, когда они начнут соображать или чувствовать. Отсюда … ясно, почему матери сильнее питают дружбу к детям, нежели отцы». [3, 237] «Мужу и жене дружба, по-видимому, дана от природы, ибо от природы человек склонен образовывать, скорее, пары, а не государства – настолько же, насколько семья первичнее и необходимее государства. Но если у … животных взаимоотношения существуют лишь постольку, поскольку они вместе рождают детей, то люди живут вместе не только ради рождения детей, но и ради других надобностей жизни. Действительно, дела с самого начала распределены

61

между супругами так, что у мужа одни дела, а у жены другие; таким образом, муж и жена поддерживают друг друга, внося свою долю участия в общее дело». [3, 238-239]

Аристотель подверг критике учение Платона о совершенном, идеальном государстве. Он предпочитал такое политическое устройство, которое может иметь у себя большинство государств. Предлагаемая же Платоном общность имущества, жён и детей приведёт к уничтожению государства. Аристотель был убеждённым защитником прав индивида, частной собственности и моногамной семьи, а также был сторонником рабства. Он тесно связывал рабство с вопросом собственности: в самой сути вещей коренится порядок, в силу которого уже с момента рождения некоторые существа предназначены к подчинению, другие же рождены, чтобы властвовать. Таков общий закон природы и ему подчинены и одушевлённые существа.

Согласно Аристотелю государство возникает только тогда, когда создаётся общение ради благой жизни между семьями и родами, ради совершенной и достаточной для жизни самой себя. Природа государства стоит «впереди» семьи и индивида. Так совершенство гражданина обуславливается качествами общества, которому он принадлежит. Кто желает создать совершенных людей, должен создать совершенных граждан, а кто хочет создать совершенных граждан, должен создать совершенное государство.

Аристотель отождествлял общество с государством, поэтому ему необходимо было найти связь между целями, интересами и характером деятельности людей и их имущественным положением. Он использовал этот критерий при характеристике трех главных слоёв граждан в обществе: очень зажиточные, средние, крайне неимущие. По мысли Аристотеля, бедные и богатые диаметрально противоположны друг другу, и в зависимости от перевеса того или иного слоя устанавливается и соответствующая форма государственного строя.

На протяжении своей жизни и Платон, и Аристотель пересматривали свои идеи. Они были патриотами своей родины, желали счастья

62

своему народу. В их трудах отразилась историческая эпоха и сложившиеся социальные обстоятельства. Патриархальная теория семьи, созданная в эпоху древности, была господствующей и в средние века и в эпоху Просвещения.

2.2.Проблемы брака и семьи

вфилософии Канта, Фихте, Гегеля

Большое значение в становлении и развитии социологии имеет осмысление изменения институтов брака и семьи в контексте трансформации общества, появления новых социальных и философских выкладок. Много ценных идей и размышлений о браке и семье мы находим у немецких философов XVIII – начала XIX веков: Канта, Фихте, Гегеля.

Иммануил Кант (Kant, Immanuel) (17241804 гг.) – родоначальник немецкой классической философии. Родился, прожил всю жизнь и умер в Кенигсберге (ныне российский город Калининград). Был четвертым ребенком в небогатой семье шорника. Рано потерял родителей. В юности влачил нищенское существование. В 16 лет поступил в университет, который закончил в 1745 году. После окончания университета в течение 9 лет жил и работал домашним учителем в аристократических семьях. На досуге занимался философией. Некоторое время занимался биб-

лиотечным делом, ожидая преподавательскую вакансию в университете. В 46 лет был назначен профессором университета и оставался на этой должности до своей смерти. Был блестящим преподавателем. В юности Кант страдал от многочисленных болезней, нервных припадков и депрессий. Но он поставил перед собой цель добиться как физического, так и психического здоровья и к 40 годам достиг своей цели. Год от года его здоровье укреплялось. Он в совершенстве изучил свой организм и с помощью разу-

63

ма мог управлять им. Кант известен тем, что вел очень размеренный, четко выверенный образ жизни. По тому, когда он совершал прогулки по городу, жители Кенигсберга сверяли свои часы. Слыл педантом и буквоедом. Всю жизнь его преследовала бедность. Только на склоне лет он мог купить себе небольшой домик. Пишут, что Кант любил хорошее вино и красивых женщин, но прожил холостяком всю жизнь, никогда не был женат, считается, что по причине бедности. Личная жизнь Канта была небогата событиями. Он полностью посвятил себя преподаванию и творчеству, стремил-

сяучитьвсе человечество принципамморального совершенства. [4]

Иоганн Готлиб Фихте (Fichte, Johann Gottlieb) (1762-1814 гг.) – представитель немец-

кой классической философии. Родился в бедной семье ремесленника в Рамменау в Саксонии. Был первенцем в семье. Чтобы помочь семье, пас гусей. Будучи ребенком Иоганн обнаружил выдающиеся способности и феноменальную память. Заметив это, знатный покровитель помог ему получить образование. Фихте сначала

окончил гимназию, а затем Йенский университет. Жил в бедности, постоянно нуждался в денежных средствах. В Цюрихе он познакомился с Иоганной Ран, которая в 1790 году, когда ему было 28 лет, стала его женой. С Кантом познакомился сначала через его труды, а позже лично. Проникся кантианством и стал знаменитым благодаря Канту. Преподавал в Йенском университете, а затем читал публичные лекции в Берлине и других немецких городах. Отличительными чертами характера Фихте были цельность натуры, честность, прямота, стремление к независимости, самообладание. В качестве недостатков исследователи указывают на некоторое упрямство и жесткость философа. Умер в Берлине от тифа, заразившись от своей жены, которая лечила солдат в госпиталях во время французской оккупации. [5]

64

Этические стремления являлись для Фихте основным источником философского творчества. Он придерживался примата духовных ценностей. Фихте обособлял юридическую область от моральной. Он считал, что нравственный закон есть веление совести, которое имеет всеобщее и необходимое значение. А соблюдение правовых норм условно, предполагает обоюдность и взаимность. Мораль распространяется на намерения, а юридическое право касается лишь поступков. Фихте призывал немцев к национальному возрождению и видел единственный путь к нему в новом национальном воспитании подрастающего поколения. Он предлагал основать государственные учреждения, в которых воспитывались бы дети будущих поколений без сословных ограничений.

Интерес к творчеству Фихте не ослабевает до сих пор, хотя по популярности он уступает и Канту, и Гегелю. [6]

И Кант, и Фихте рассматривали проблемы брака и семьи исходя из теории естественного права. Естественное право – распространенная концепция, совокупность принципов, прав и ценностей, которые, с одной стороны, предопределены естественной природой человека, а с другой стороны, независимы от государства и конкретных социальных условий. Методологическим основанием подхода к изучению семьи и брака с позиций естественного права явились убеждения в извечности частной собственности и идея общественного договора.

Брак рассматривался теоретиками естественного права как нрав- ственно-правовой институт. Влечение между полами облагораживается исключительностью и должно регулироваться правовыми законами. Неравноправное положение мужчины и женщины сторонниками естественного права оправдывалось естественным превосходством мужчины, при этом полностью игнорировалась социальноэкономическая природа полового неравенства. Естественно-правовая концепция брака и семьи выражала идею буржуазной моногамии. Она полностью сохраняла собственнической индивидуализм, двойную мораль и двойные половые стандарты.

65

Теория естественного права применительно к брачно-семейным отношениям сыграла важную роль в изменении общественного мнения в отношении брака и семьи. Благодаря распространению данной теории, брак стал постепенно осознаваться как личностный союз. Не божественное предназначение («браки совершаются на небесах»), а человеческая избирательность лежит в основе брака. Брак постепенно был выведен из ведения Церкви, превращен из священного таинства в договор людей.

Несмотря на общность взглядов Канта и Фихте в их концепциях брака и семьи есть существенные различия. Характерной особенностью понимания брака по Канту является то, что брак состоит их двух элементов равной значимости. Первое: фактическое сожительство не является браком, поскольку оно не закреплено законом. Второе: но и один брачный договор сам по себе ничего не стоит (фиктивный брак не является браком). Без согласия сторон и доброй воли мужчины и женщины брак существовать не может. Это согласие должно быть полным и добровольным. Вступление в брак должно быть осознанным поступком, как со стороны мужчины, так и со стороны женщины. Половое общение составляет особый аспект брачного общения, оно завершает и утверждает союз. Согласно Канту правомерным и моральным может быть только моногамный брак. Кант пишет и о вещном характере в семейных отношениях, что может проявляться, например, в том, что если один из супругов ушёл от другого, то второй вправе его вернуть, словно вещь.

Кант оправдывал необходимость полового неравноправия тем, что мужчина опирается на свое право более сильного. Благодаря своей природной физической силе, мужчина является «в доме повелителем». Относительно женщин Кант придерживался мнения об их гражданской несостоятельности, считая женщину «домашним животным». Согласно Канту, человек должен определять свои отношения с представителем другого пола по правилам практического разума. [7, 16] Он не должен подобно животному следовать своим инстинктам. Кант вводит понятия

66

обязательства, долга, целомудрия, распутства. По его мнению, брак не может быть основан на чувстве любви. Создание брака на половом влечении недопустимо, так как это унизительно для личности. Деторождение, как цель природы, не может служить основанием законности союза между женщиной и мужчиной. Но что же тогда может быть основой брака? Кант определяет брак как «соединение двух лиц разного пола ради пожизненного обладания половыми свойствами друг друга», или

«половое общение по закону», т.е. юридический договор. Такое поистине революционное определение Кантом брака как правового договора способствовало формированию нового отношения к нему со стороны общества, которое стало переосмысливать феодально-религиозные догмы, существовавшие в сфере брачно-семейных отношений. [8, 192]

Взгляды Фихте не отличались последовательностью, в них много противоречий.

Фихте делил людей на два типа: активные мужчины и пассивные женщины. Основание этого различия Фихте видел в разном поведении полов при удовлетворении природного влечения друг к другу. Мужчина может ставить перед собой цель удовлетворить половую потребность, женщина этого делать не может, так как это противоречит ее естественной природе. Для мужчины наличие полового влечения и стремление его удовлетворять является естественным. Именно поэтому он должен быть активным при выборе женщины. Женщина лишена такого права. Избрание ее мужчиной происходит по принципу: он первый и единственный. Стыдливость – вот что естественно для женщины. Ее природное предназначение – жить ради семьи, ради мужа и детей. В них она должна раствориться, ими она должна гордиться. [7, 18] Женщина не может стремиться к славе, потому что потеряет свою стыдливость и перестанет быть самой собой. Согласно Фихте проявление нравственной натуры женщины в том, что она носительница любви среди людей. Для мужчины же нравственность состоит в великодушии. По мнению Фихте, женщина не является юридически самостоятельным лицом, поэтому государство гарантирует мужчине право собственности

67

на все имущество жены. При этом Фихте говорит о том, что женщина должна иметь в государстве одинаковые права с мужчиной. Однако вопрос заключается в том, захочет ли она ими пользоваться. И то, что женщина отказывается от своих прав – её собственное, обусловленное нравственностью желание.

Для Фихте, как и для Канта, характерна двойная половая мораль. То, что позволено мужчине, не может быть разрешено женщине. К мужчинам одни требования, к женщине – другие. Фихте признавал право мужчины на супружескую измену и ее прощение. Женщина же, изменившая мужу, должна им наказываться и изгоняться. Осуждая проституцию, Фихте винил в этом явлении только женщин.

В отличие от Канта Фихте не рассматривал брак только как юридический договор. Он считал, что такое определение ограничено и не-

достаточно. В его понимании брак – не просто юридический союз, а это естественный и нравственный союз. [7, 25] Ведь если совместная жизнь супругов будет основана только на принудительной силе, какой выступает закон, это будет весьма дурно, ведь в таких отношениях не будет ничего высокого. Будучи идеалистом, Фихте утверждал, что нет брака без любви и нет любви вне брака. В качестве нравственного основания брака он признавал любовь, считая, что брачные отношения должны сочетать в себе природные и нравственные характеристики мужчины и женщины. [7, 26]

Фихте отмечал различия чувств мужчины и женщины к своим детям, утверждая, что между матерью и ребенком существует органическая физическая связь, которая сохраняется и после рождения. Между мужчиной и ребенком такой связи нет, поэтому любовь отца к ребенку опосредована его чувством к женщине – матери этого ребенка. При этом он полагал, что воспитанием детей должны заниматься оба родителя, смысл которого сводился в освоении и развитии морали. Родители определяют способы воспитания детей, а государство должно контролировать родительское воспитание, проявляя при этом заботу о соблюдении прав ребенка.

68

Высшим этапом в развитии взглядов на брачно-семейные отношения в немецкой классическойфилософииявиласьконцепцияГегеля.

Георг Вильгельм Фридрих Гегель

(Hegel, Georg Wilhelm Friedrich) (1770 – 1831

гг.) – создатель системной теории диалектики на основе объективного идеализма. Георг Гегель родился в Штутгарте в семье потомственного государственного служащего. У Гегеля было слабое здоровье, в детстве и отрочест-

ве он перенес несколько тяжелых заболеваний. В 6 лет чуть не умер от оспы. В 11 лет перенес лихорадку, которой заразилась вся семья и от которой умерла его мать. Был сильно привязан к своей младшей сестре Христине, особенно после смерти матери. Его отец неплохо зарабатывал, и это дало возможность мальчику получить хорошее образование в местной гимназии. После окончания гимназии Георг поступил в Тюбингенский университет, где изучал теологию. Но священником он не стал. После университета давал частные уроки, работал домашним воспитателем.

Гегель любил природу, нередко страдал от одиночества, испытывая приступы депрессии. С детства любил читать и читал все подряд, считая, что во всем должна быть система. Добросовестно вел дневник, куда переписывал отрывки из всего прочитанного, где делал самые разнообразные заметки об увиденном и пережитом.

В 1799 году, когда Гегелю было 29 лет, умер его отец, оставив ему небольшое наследство. В 1801 году Гегель становится приват-доцентом в Йенском университете. Увлеченно занимается философией. Зарплата была маленькой, и Гегель все время испытывал материальные затруднения. У него не было собственного жилья, он снимал квартиру. Его квартирная хозяйка забеременела, и есть сведения, что она назвала виновником своего положения Гегеля.

69

В 1806 году в Йену вошли французы. Эту новость Гегель воспринял с радостью, так как считал, что французы внесут свежую струю в застоявшуюся жизнь прусского общества. В 1807 году Гегель становится редактором Бамбергской газеты, а в следующем году – директором гимназии в Нюрнберге. В 1811 году, в возрасте 41 года, Гегель женится на Мари фон Тухер. В 1818 году Гегель становится профессором в Берлинском университете. Умер в Берлине от холеры в 1831 году, прожив немногим более 60 лет.

За четверть века с небольшим Гегель смог создать гигантскую философскую систему, переработав и осмыслив необъятный и разнообразный материал. Его можно назвать энциклопедистом своего времени. [9] Относительно брака и семьи в творчестве Гегеля можно выделить следующие постулаты. Он старался преодолеть теорию естественного права, на которых основывались разработки его предшественников Канта и Фихте. Он подверг критике ряд теоретических и методологических принципов этой теории, согласно положениям которой индивид предшествует государству. Исходным же тезисом Гегеля является утверждение о том, что целое (государство) как высший нравственный идеал существует раньше частей (индивидуальных интересов). Соотношение индивида и государства, частей и целого было темой рассуждений Гегеля и при оценке учений о браке и семье. В «Феноменологии духа» Гегель определяет семью как, естественную нравственную об-

щественность. Гегель считал, что семья ниже народа и семейные связи не поднимаются до такой высоты как народ. Семья представляет собой только непосредственное нравственное бытие, а народ есть сама нравственность. [7, 30]

Существующее противоречие между семьей и обществом неизбежно. Потому что общество обеспечивает свою устойчивость лишь за счет семьи, когда самосознание индивидов растворяется во всеобщем сознании. Гегель не согласился с кантовским определением брака, потому что, по его мнению, брак не может быть сведен лишь к понятию договора. Ведь брак понятие более широкое, чем просто правовое отношение. За-

70

ключение договора возможно личностями. Но вступающие в брак мужчина и женщина личностями быть не могут, так как они становятся частью целого – брака, растворяются в этом целом и перестают быть самостоятельными. Эти утверждения вытекают из тех же посылок о первичности целого над частями. В семье, по мнению Гегеля, личность отказывается от своих особенностей и входит внутрь некоего целого.

Гегель считал, что предпочтительнее и более нравственно, если брак детей устраивают их родители. Он считал, что брак выступает как нравственный акт только тогда, когда он совершается публично с торжественным объявлением о его совершении всем присутствующим. Гегель придерживался мнения, что знакомство, близость, привычка к общим действиям не должны существовать до брака. Все это мужчина и женщина должны приобретать в браке.

Гегель разглядел связь между формой семьи и социальным устройством, показал, что существующая форма семьи отличается от тех, которые были ранее. Он доказал, что замена одной формы семьи другой является закономерной, что переход от рабовладельческой семьи к феодальной, а затем к буржуазной – это нормальный процесс. Буржуазную же форму семьи Гегель воспринимал как такую, которая будет существовать вечно. Нравственными ценностями в брачно-семейной сфере он считал: 1) безраздельное господство воли отца, которому все должны беспрекословно подчиняться, и который имеет неограниченное право распоряжаться семейным имуществом; 2) ограниченность мира женщины только семьей; 3) зависимость детей при выборе брачного партнера от воли родителей.

У Гегеля, также как и у Канта и Фихте, мужчина представляет собой сильное, деятельное начало. Он пишет о природной предопределенности полов, отождествляя это различие с интеллектуальными и нравственными различиями. Следствием этого является и различное положение, занимаемое полами в обществе и семье. Предназначение женщины – жизнь в семье, а назначение мужчины – государственная деятельность, занятия наукой и т.п.

71

Читать онлайн — де Сад Донасьен (маркиз де Сад). Философия в будуаре, или Безнравственные наставники

Читать онлайн — де Сад Донасьен (маркиз де Сад). Философия в будуаре, или Безнравственные наставники | Электронная библиотека e-libra.ru
На главную » де Сад Донасьен (маркиз де Сад) » Философия в будуаре, или Безнравственные наставники.

Маркиз де САД

ФИЛОСОФИЯ В БУДУАРЕ

(БЕЗНРАВСТВЕННЫЕ НАСТАВНИКИ)

PАЗВРАТНИКАМ

Сластолюбцы всех поколений, лишь вам я адресую настоящее

произведение: пусть вас питают его принципы, они благоприятствуют

страстям, а страсти эти, которыми пугают вас холодные пошлые моралисты, —

всего только средства, употребляемые природою, чтобы внушить человеку ее

намерения по отношению к нему; не слушайте ничего, кроме этих сладостных

страстей; их сущность одна должна привести вас к счастью.

Развращенные женщины, пусть сладострасная Сент-Анж станет вам

примером; презирайте, подобно ей, все, что противно божественным законам

наслаждения, облекавшим всю ее жизнь.

Юные девицы, слишком долго сдерживаемые абсурдными и опасными путами

сверхъестественной добродетели и отвратительной религии, последуйте

примеру пылкой Евгении; разрушьте, поприте ногами с тою же быстротой, что

и она, все смехотворные заветы, навязанные тупоумными родителями.

А вы, любезные распутники, вы, что с самой юности не слушались иных

шпор, кроме своих желаний и иных законов, кроме своих капризов, пусть

служит вам образцом циничный Далмансе; идите дальше, как и он, если как и

он хотите пройти все устланные цветами пути, уготованные вам развратом;

под его наставничеством уверьтесь, что лишь расширяя сферу своих вкусов и

фантазий, лишь жертвуя всем во имя сладострастья, насчастное существо,

известное под именем человек, против его воли брошенное в эту унылую

вселенную, может суметь взрастить несколько роз на шипах жизни.

Всякая мать предпишет сие чтение своей дочери.

ДИАЛОГ ПЕРВЫЙ

Госпожа де Сент-Анж, Шевалье де Мирвель

М. де С.-А. — Здравсвуй, братец. Ну так что ж, господин Долмансе?

Шевалье — Он придет ровно в четыре часа, обед только в семь, как

видишь, нам хватит времени поболтать.

М. де С.-А. — Знаешь ли, братец, что я немного раскаиваюсь и в своем

любопытстве, и во всех непристойных наших планах на сегодня? Ты, друг мой,

поистине слишком снисходителен, тем более должна бы я быть благоразумной,

тем более моя проклятая голова кружится и становится легкомысленной: ты

все мне прощаешь, а это меня портит… В мои двадцать шесть лет я должна

бы уже стать набожной, а я до сих пор самая распутная из женщин… Никто и

представить не может, чем я занимаюсь, друг мой, и желаю исполнить. Я

воображаю, что общаясь лишь с женщинами, стану благоразумной; … что

сосредоточившись в рамках моего пола, желания мои перестанут стремиться к

вашему; пустые надежды, друг мой; наслажденья, коих я желала лишиться, еще

пламенне загорались в моей душе, и я поняла, что если рождена для

распутства, то бесполезно и думать сдержать себя: безумные желания вмиг

разбивают любые оковы. Наконец, дорогой мой, я всеядное животное; я все

люблю, все меня развлекает, я хочу объединить все жанры; однако, признай

же, братец, не чистая же экстравагантность с моей стороны — желать узнать

этого необыкновенного Долманса, который, ты говорил, за всю свою жизнь не

Маркиз де Сад. Запад. Совесть или пустота?

Исторически первым последовательным наступлением против всех ранее принятых ценностей был штурм, предпринятый маркизом де Садом. Сад сконструировал боевую машину из собранных воедино аргументов вольнодумства вплоть до аббата Мелье и Вольтера. Его отрицание приняло, разумеется, самые крайние формы. Из бунта Сад выводит только абсолютное «нет».

Был ли Сад атеистом? В дотюремный период он говорит о своем атеизме в «Диалоге между священником и умирающим», и ему веришь; но затем начинаешь сомневаться в этом из-за его яростного святотатства. Один из самых жестоких его персонажей, Сен-Фон, вовсе не отрицает Бога. Он довольствуется тем, что развивает гностическую теорию злого демиурга и делает из этой теории соответствующие выводы. Сен-Фон, скажут мне, не маркиз де Сад. Персонаж никогда не тождествен создавшему его романисту. Однако вполне вероятно, что романист – это все его персонажи вместе взятые. Так вот, все атеисты Сада принципиально отрицают существование Бога, и довод их прост и ясен: существование Бога предполагало бы его равнодушие, злобу или жестокость. Самое значительное произведение Сада заканчивается демонстрацией тупости и злобности божества. Невинную Жюстину застигает в пути гроза, и преступник Нуарсей дает обет обратиться в христианство, если молния пощадит ее. Но молния поражает Жюстину. Нуарсей торжествует, и человек по-прежнему будет отвечать преступлением на преступление Бога.

Во всяком случае, писатель составил себе представление о Боге как о существе преступном, пожирающем и отрицающем человека. Согласно Саду, история религий ясно показывает, что божеству свойственно убивать. Тогда какой человеку смысл быть добродетельным? Первый богоборческий порыв толкает тюремного философа к самым крайним выводам. Если уж Господь отрицает и уничтожает человека, то нет никаких препятствий к тому, чтобы отрицать и убивать себе подобных. Этот судорожный вызов совершенно не похож на спокойное отрицание, характерное еще для «Диалога» 1782 года. Разве можно назвать спокойным или счастливым человека, который восклицает: «Ничего для меня, ничего – от меня!» и делает вывод: «Нет, нет, и добродетель, и порок – все уравняется в могиле». Идея Бога – это единственное, «чего нельзя простить человеку». Слово «простить» уже знаменательно у этого учителя пыток. Но он сам себе не может простить идею, которую полностью опровергает его безысходный взгляд на мир и положение узника. Двойной бунт будет отныне направлять мысль Сада – бунт против миропорядка и бунт против себя самого. Так как эти два бунта противоречат друг другу всюду, но только не в потрясенной душе изгоя, его философствование всегда будет двусмысленным или строгим в зависимости от того, рассматривают ли его в свете логики или же стремясь к сопереживанию.

* * *

Итак, Сад отрицает человека и его мораль, поскольку и то и другое отрицается Богом. Но одновременно он отрицает и Бога, до сих пор выступавшего для него в роли поручителя и сообщника. Во имя чего он это делает? Во имя инстинкта, самого сильного у человека, которого людская ненависть вынудила жить в тюремных стенах – речь идет о половом влечении. Что это за инстинкт? С одной стороны, это крик самой природы, а с другой – слепой порыв к полному обладанию людьми даже ценой их уничтожения.

Альбер Камю – французский писатель и философ, близкий к экзистенциализму

Сад отрицает Бога во имя природы – идеологический материал для этого он почерпнет из рассуждений современных ему механицистов. Сад изображает природу как разрушительную силу. Природа для него – это секс; собственная логика заводит философа в хаотическую вселенную, в которой господствует только неиссякаемая энергия вожделения. Здесь его воспламененное царство, откуда он черпает самые вызывающие свои высказывания: «Что значат все живые создания по сравнению с любым из наших желаний!» Герой Сада пускается в длинные рассуждения о том, что природа нуждается в преступлении, что разрушение необходимо ради созидания, что, разрушая себя, человек тем самым способствует делу созидания в природе. И цель всех этих рассуждений – обосновать абсолютную свободу Сада-узника, осужденного столь несправедливо, что он не может не желать, чтобы все взлетело на воздух. В этом он противостоит своему времени: ему нужна не свобода принципов, а свобода инстинктов.

Без сомнения, и Сад мечтал о всемирной республике, план построения которой излагает один из его персонажей, мудрый реформатор Заме. Таким образом, он показывает нам, что одно из возможных направлений бунта – освобождение всего мира. Оно будет происходить по мере того, как движение бунта станет набирать скорость и ему будет все труднее мириться с какими-либо границами. Но все в нем противоречит этой благочестивой мечте. Другом рода человеческого его не назовешь, филантропов он ненавидит. Равенство, о котором Сад порой заводит речь, для него понятие чисто математическое: равнозначность объектов, каковы суть люди, отвратительное равенство жертв. Тому, кто доводит свое желание до конца, необходимо господствовать над всем и всеми; подлинное исполнение такого желания в ненависти. В республике Сада нет свободы для принципа, зато есть вольнодумство. «Справедливость, – пишет сей необычный демократ, – не обладает подлинным существованием. Это не что иное, как божество всех страстей».

* * *

Нет ничего более разоблачительного, чем пресловутое сочинение, прочитанное Дольмансе из «Философии в будуаре». Оно носит любопытное название: «Еще одно усилие, французы, если вы хотите быть республиканцами». Монархия, утверждая идею Бога, установившего законы, тем самым утверждала и саму себя. Республика же не опирается ни на что иное, кроме себя самой, и нравы в ней неизбежно лишены всякой опоры. Сомнительно, однако, чтобы Сад обладал глубоким чувством святотатства и чтобы квазирелигиозный страх божий привел его к выводам, которые он излагает. Скорее всего, выводы Сада были на самом деле его априорными убеждениями, и лишь затем он нашел необходимые доводы в пользу абсолютной свободы нравов, которой писатель требовал от современного ему правительства. Логика страстей опрокидывает традиционный порядок рассуждения и ставит заключение перед посылками. Чтобы убедиться в этом, достаточно оценить замечательный ряд софизмов, при помощи которых Сад оправдывает клевету, воровство и убийство, требуя, чтобы новое общество отнеслось к ним терпимо.

Однако именно в этом его мысль достигает наибольшей глубины. С редкостной для его эпохи проницательностью Сад отрицает гордый союз свободы и добродетели. Свобода, особенно если это мечта узника, не терпит никаких границ. Она либо является преступлением, либо перестает быть свободой. Сад никогда не менял своего мнения в этом существенном вопросе. Проповедуя одни противоречия, он выказывает железную последовательность в том, что касается смертной казни. Большой любитель изысканных истязаний и теоретик сексуальных преступлений, он терпеть не мог убийства по суду. «Мое республиканское заточение, с гильотиной перед глазами, причиняло мне боль во сто крат большую, чем все мыслимые Бастилии». В этом отвращении он черпал мужество вести себя стоически во время террора и даже великодушно вступиться за тещу, несмотря на то, что именно она засадила его в тюрьму.

Но ненависть писателя к смертной казни – это прежде всего ненависть к людям, которые настолько уверовали в собственную добродетель или в правоту своего дела, что решаются карать без колебаний, между тем как сами они преступники. Нельзя в одно и то же время позволять преступление себе и назначать наказание другим. Надо распахнуть двери тюрем или же доказать свою безупречную добродетельность, что невозможно. Как только человек допустил возможность убийства, хотя бы и единственный раз, он должен признать убийство всеобщим правилом. Преступник, действующий в согласии с природой, не может без обмана изображать из себя законника. «Еще одно усилие, если вы хотите быть республиканцами» означает: «Допустите единственно разумную свободу преступления, и вы всегда будете пребывать в состоянии мятежа, как пребывают в состоянии благодати». Тотальное подчинение злу пролагает путь страшной аскезе, которая должна ужаснуть республику просвещения и естественной доброты. Такая республика, чьим первым актом протеста по многозначительному совпадению стало сожжение рукописи «Ста двадцати дней Содома», не могла не изобличить эту еретическую свободу и не засадить своего столь компрометирующего сторонника обратно в каменный мешок. Тем самым республика дала ему чудовищную возможность продвинуть еще дальше свою мятежную логику.

* * *

Всемирная республика могла быть мечтой, но вовсе не искушением Сада. В политике его подлинной позицией является цинизм. В «Обществе друзей преступления» он упорно объявляет себя сторонником правительства и его законов, однако же оставляет за собой право нарушать эти законы.

Донасьен Альфонс Франсуа де Сад, вошедший в историю как маркиз де Сад – французский аристократ, писатель и философ. Был проповедником абсолютной свободы, которая не была бы ограничена ни нравственностью, ни религией, ни правом. Основной ценностью жизни считал утоление стремлений личности

Так сутенеры голосуют за депутата-консерватора. Задуманный Садом проект предполагает благожелательный нейтралитет властей относительно аморальных поступков. Республика преступления не может быть всеобщей, по крайней мере, какое-то время. Она должна делать вид, что соблюдает законность. Однако в мире, где единственным принципом является убийство, под небом злодеяния Сад во имя преступной природы повинуется на деле только закону неутолимого желания. Но безграничное желание означает согласие с тем, что ты сам становишься объектом безграничных желаний. Позволение уничтожать предполагает, что и ты сам можешь быть уничтожен. Следовательно, необходимо бороться за власть. В этом мире действует один закон – закон силы, а источник его – воля к власти.

Поборник преступления в действительности уважает только два рода власти: власть, основанную на случайности происхождения, – такую власть он видит в современном ему обществе, и власть, которую захватывает угнетенный, когда он через злодейство добивается равенства с вольнодумцами-вельможами, обычными героями Сада. Эта маленькая группа властителей, эти посвященные сознают, что обладают всеми правами. Если кто-то хотя бы на миг усомнится в этой страшной привилегии, он тотчас изгоняется из стаи и снова становится жертвой. Таким образом, можно прийти к своего рода моральному бланкизму, когда небольшое число мужчин и женщин решительно попирают касту рабов, поскольку обладают особым знанием. Единственная проблема для них состоит в том, чтобы организоваться ради воплощения в жизнь всей полноты своих прав, таких же ужасных, как их вожделения.

Они не могут надеяться навязать свою власть всему миру, пока мир не примет закон преступления. Сад никогда и не думал, что его нация согласится на дополнительное усилие, которое сделает ее «республиканской». Но если преступление и вожделение не являются законом для всего мира, если они не царят хотя бы на ограниченной территории, они выступают уже не как основа единства людей, а как причина конфликтов между ними. Преступление и вожделение уже не являются законом, и человека ждут случайность и распад. Следовательно, надо из обломков создать мир, который точно соответствовал бы новому закону Требование целостности, не достигнутое творением, удовлетворяется во что бы то ни стало в микрокосме. Закону силы всегда недоставало терпения достичь мирового господства. Поэтому он вынужден спешно отграничить территорию, где будет воплощать себя в жизнь, и, если потребуется, окружить ее колючей проволокой и сторожевыми вышками.

В творениях Сада закон силы создает закрытые помещения, замки за семью стенами, откуда бежать невозможно и где по неумолимому регламенту беспрепятственно действует общество вожделения и преступления. Самый разнузданный мятеж против морали, требование тотальной свободы приводят к порабощению большинства. Эмансипация человека завершается для Сада в казематах распутства, где своего рода политбюро порока управляет жизнью и смертью мужчин и женщин, навсегда попавших в пекло необходимости. Его творчество изобилует описаниями особых мест, где вольнодумцы-вельможи, демонстрируя своим жертвам их беспомощность и полнейшую порабощенность, при каждом удобном случае повторяют слова герцога Бланжи, обращенные к маленькому народу «Ста двадцати дней Содома»: «Вы уже мертвы для мира».

* * *

Точно так же жил и Сад в башне Свободы, но только в Бастилии. Его абсолютный бунт укрывается вместе с ним в мрачной крепости, откуда нет выхода никому – ни узнику, ни тюремщику. Чтобы утвердить свою свободу, Сад вынужден организовать абсолютную необходимость. Безграничная свобода желания означает отрицание другого человека, а также отказ от всякой жалости. Необходимо покончить с человеческим сердцем, этой «слабостью духа». Крепкая ограда и регламент помогут в этом. Регламент, играющий важнейшую роль в воображаемых замках Сада, освящает вселенную подозрительности. Он призван все предусмотреть, чтобы непредсказуемые нежность или жалость не нарушали планов дивного удовольствия. Странное удовольствие, получаемое по команде! «Ежедневно подъем в десять часов утра…» Но нужно воспрепятствовать вырождению услады в привязанность, а для этого – набросить на удовольствие узду и затянуть ее. Нужно еще сделать так, чтобы объекты наслаждения никогда не воспринимались как личности. Если человек есть «род абсолютно материального растения», то его можно считать только объектом, а именно – объектом эксперимента. В республике Сада, огороженной колючей проволокой, существуют только механизмы и механики. Регламенту как способу функционирования механики здесь подчинено все. В отвратительных монастырях Сада существуют свои правила, многозначительным образом списанные из уставов религиозных общин. Согласно этим правилам, распутник должен публично исповедоваться. Но знак плюс меняется на знак минус: «Если его поведение безупречно, он проклят».

Сад строит таким образом идеальные общества, как это было принято в его время. Но, наперекор своей эпохе, он возводит в закон природную злобность человека. Он кропотливо воздвигает град силы и ненависти, будучи его предтечей. Завоеванную свободу он даже переводит на язык цифр. Свою философию Сад резюмирует в сухой бухгалтерии преступления: «Убитых до 1 марта: 10. После 1 марта: 20. Возвращается назад: 16. Итого: 46». Безусловно, предтеча, но, как видим, еще скромный.

Если бы этим все и ограничилось, Сад заслуживал бы только интерес, вызываемый обычно непризнанными предтечами. Но, подняв однажды подъемный мост, приходится жить в замке. Каким бы тщательным ни был регламент, невозможно предусмотреть все. Он может разрушать, но не созидать. Владыки этих истязаемых общин не находят в регламенте вожделенного удовлетворения… Сад частенько вспоминает «сладкую привычку к преступлению». Однако здесь нет ничего похожего на сладость – скорее, здесь чувствуется ярость человека, закованного в кандалы. Ведь речь идет о наслаждении, а максимальное наслаждение совпадает с максимальным разрушением.

Маркиз де Сад в тюремной камере

Обладать тем, кого убиваешь, совокупляться с воплощенным страданием, – вот мгновение тотальной свободы, ради которого и задумана вся организация жизни в замках. Но с того момента, когда сексуальное преступление уничтожает объект сладострастия, оно уничтожает и само сладострастие, которое существует только в миг уничтожения. Значит, надо подчинять себе новый объект и снова его убивать, а затем следующий и за ним – бесконечную череду всех возможных объектов. Так возникают мрачные скопления эротических и криминальных сцен, застылость которых в романах Сада парадоксальным образом оставляет у читателя впечатление омерзительной бесполости.

* * *

Что остается делать в этом универсуме наслаждению, огромной живой радости влекущихся друг к другу тел? Речь идет о напрасном стремлении избежать отчаяния, которое снова кончается отчаянием, переходом от рабства к рабству, от тюрьмы к тюрьме. Если подлинна только природа, если ее закон – только вожделение и разрушение, тогда от разрушения к разрушению не хватит и всего человеческого царства, чтобы утолить жажду крови, а потому не остается ничего, кроме всеобщего уничтожения. Согласно формуле Сада, нужно стать палачом природы. Но как раз этого добиться не так-то просто. Когда все жертвы отправлены на тот свет и счет их закрыт, палачи остаются в обезлюдевших замках наедине друг с другом. И кое-чего им еще недостает. Тела замученных распадутся на природные элементы, из которых возродится жизнь. Убийство оказывается незавершенным: «Убийство отнимает у индивида только первую жизнь; нужно было бы отобрать у него и вторую…» Сад замышляет покушение на мироздание: «Я ненавижу природу… Я хотел бы расстроить ее планы, преградить ей путь, остановить движение светил, сотрясти планеты, плавающие в космических пространствах, уничтожить все, что служит природе, и оказать содействие всему, что ей вредит, короче говоря, оскорбить природу в ее созданиях, но я не в состоянии этого достичь». Тщетно писатель воображает механика, способного превратить в пыль всю Вселенную. Он знает, что и в пыли, оставшейся от планет, продолжится жизнь. Покушение на сотворенный мир неосуществимо. Все разрушить невозможно, всегда обнаруживается остаток. «Я не в состоянии этого достичь…» Вид неумолимой ледяной Вселенной вызывает у Сада жестокий приступ меланхолии, и этим он трогает наше сердце, сам того не желая. «Быть может, мы смогли бы взять штурмом Солнце, отобрать его у Вселенной или же воспользоваться им и устроить мировой пожар. Вот это были бы преступления!..» Да, это были бы преступления, но не окончательное преступление! Нужно сделать еще что-то; и вот палачи начинают угрожающе присматриваться друг к другу…

Они одиноки, и правит ими единственный закон – закон силы. Поскольку палачи приняли его, будучи владыками, они уже не могут отвергнуть его даже тогда, когда он оборачивается против них. Всякая власть, всякая сила стремится быть единственной и одинокой. Нужно убивать еще и еще, и теперь властители терзают уже друг друга. Сад осознает подобный результат, но не отступается. Своеобразный стоицизм порока бросает луч света в глубины бунта. Такой стоицизм не станет искать союза с миром симпатии и компромисса. Подъемный мост не опустится, стоицизм примирится с собственной гибелью. Необузданная сила отказа безоговорочно принимает самые крайние последствия своих действий, и это не лишено величия. Господин соглашается стать в свою очередь рабом и даже, может быть, желает этого. «Даже эшафот стал бы для меня троном сладострастия».

В таком случае самое грандиозное разрушение совпадает с самым неистовым утверждением. Властители бросаются в схватку друг с другом, и замок их, возведенный во славу вольнодумства, оказывается «усеянным трупами вольнодумцев, сраженных в расцвете своего дарования». Самый сильный, переживший остальных, будет одиноким. Единственным, которого и восславил Сад, восславив тем самым, в конечном счете, самого себя. Это он царит там, став наконец владыкой и Богом. Но как раз в минуту его высочайшего триумфа мечта рассыпается в прах. Единственный превращается в узника, чьими безграничными фантазиями он был порожден. Они сливаются воедино. Единственный по-настоящему одинок, томясь в окровавленной Бастилии, в стенах которой заточена еще не утоленная жажда наслаждений, отныне лишенная объекта. Он восторжествовал только в мечтах, и эти десятки томов, переполненных жестокостями и философствованием, подводят итог безрадостной аскезе, галлюцинаторному движению от абсолютного «нет» к абсолютизму «да» и, наконец, примирению со смертью, которая превращает убийство всего и всех в коллективное самоубийство.

* * *

Казнили Сада символически – точно так же и он убивал только в воображении. Прометей превращается в Онана. Сад окончит жизнь, оставаясь по-прежнему узником, но на сей раз не тюрьмы, а сумасшедшего дома, разыгрывая пьесы на сцене судьбы в окружении безумцев. Мечта и творчество принесли Саду жалкий суррогат удовлетворения, которого не дал ему миропорядок. Писатель, конечно, ни в чем себе не отказывал. Для него, по крайней мере, все границы уничтожались, и желание могло идти до последних пределов. В этом Сад предстает истинным литератором. Он сотворил фантастический мир, чтобы дать себе иллюзию бытия. Он поставил превыше всего «нравственное преступление, совершаемое при помощи пера и бумаги». Его неоспоримая заслуга состоит в том, что он впервые с болезненной проницательностью, присущей сосредоточенной ярости, показал крайние следствия логики бунта, забывшей правду своих истоков.

Прижизненное издание романа маркиза де Сада «Жюстина, или несчастья добродетели»

Следствия эти таковы: замкнутая тотальность, всемирное преступление, аристократия цинизма и воля к апокалипсису. Эти последствия скажутся много лет спустя. Но, изведав их, испытываешь впечатление, что Сад задыхался в собственных тупиках и что он мог обрести свободу только в литературе. Любопытно, что именно Сад направил бунт на путь искусства, по которому романтизм поведет его еще дальше вперед. Сад окажется одним из тех писателей, о которых он сам говорил: «Развращенность столь опасна, столь деятельна, что целью обнародования их чудовищной философской системы становится лишь одно – распространить и за пределы их жизней все совершенные ими преступления; сами они уже не могут это сделать, но зато могут их проклятые писания, и сия сладостная мысль утешает их в отказе от всего существующего, к которому их вынуждает смерть». Так мятежное творчество Сада свидетельствует о желании пережить в нем себя самого. Даже если бессмертие, к которому он страстно стремится, – это бессмертие Каина, он все равно жаждет его и вопреки самому себе самым достоверным образом свидетельствует о метафизическом бунте.

Впрочем, сами его наследники внушают уважение к нему. Не все они писатели. Безусловно, Сад страдал и умер ради того, чтобы распалять воображение обитателей богатых кварталов и завсегдатаев литературных кафе. Но это не все. Успех Сада в нашу эпоху объясняется мечтой, роднящей его видение мира с современным мироощущением. Речь идет о требовании тотальной свободы и дегуманизации, хладнокровно осуществляемой рассудком.

Низведение человека до уровня объекта экспериментов, регламент, определяющий отношения между волей к власти и человеком-объектом, замкнутое пространство этого жуткого опыта, – таковы уроки, которые воспримут теоретики силы, когда вознамерятся создать эпоху рабов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.

Читать книгу целиком

Поделитесь на страничке

Следующая глава >

Читать книгу Философия в будуаре, или Безнравственные наставники Маркиза де Сада : онлайн чтение

Довольно, друзья мои, довольно верить в нелепый вздор, отвратительный людям здравомыслящим. Думаю, мы нисколько не обидим природу, предполагая, что законам ее служат именно содомит и трибада, упорно отвергающие обычное совокупление, результатом коего является до оскомины надоевшее ей потомство. Не стоит обманываться: размножение, как я уже говорил, суть проявление не основного закона природы, а скорее, ее снисходительности. Ей глубоко безразлично, угаснет ли род человеческий или вовсе сотрется с лица земли. Она смеется над нашим горделивым убеждением о том, что, случись такая беда, тотчас наступит конец света. Да она и не заметит такой безделицы. Вспомните, сколько вымерло племен и народов! В трудах одного Бюффона их насчитывается великое множество, и природа преспокойно взирает на безвозвратные сии потери. Исчезни целый род человеческий – воздух не станет менее чистым, звезды не потускнеют, ход вселенной ничуть не нарушится. Верить в необычайную полезность нашего биологического вида для этого мира, как и в то, что следует считать преступником всякого, кто не трудится над его приумножением либо таковое прерывает, – верх слабоумия! Довольно заблуждаться на сей счет, и пусть пример народов более благоразумных поможет разобраться в наших представлениях. Нет ни одного уголка на земле, где бы слывущая преступлением содомия не удостоилась своих храмов и своих приверженцев. Греки даже возвели ее в своего рода добродетель, воздвигнув статую, именуемую Венера Каллипига. Рим учился законам у Афин, переняв божественное сие пристрастие.

А какие успехи делает содомия в эпоху императоров! Под сенью римских орлов она простирает свое влияние от одного края земли до другого! После развала империи она укрывается у папской тиары, сопровождает все области искусства Италии, затрагивая любого, кто приобщается к культуре. Открываем новое полушарие – обнаруживаем содомию. Кук впервые забрасывает якорь в Новом Свете – а она уже там воцарилась. Если бы наши воздушные шары очутились на Луне, они точно так же встретились бы с содомией. Восхитительное пристрастие, дитя природы и наслаждения, неразлучный спутник человечества, и повсюду те, кому оно знакомо, воздвигают ему алтари! О, друзья мои, что за нелепость – считать мужчину нравственным уродом, достойным расстаться с жизнью, лишь за то, что ему больше нравится задняя, а не передняя дыра, поскольку юноша, способный одарить его двойным удовольствием – почувствовать себя и любовником, и любовницей – для него предпочтительнее девицы, сулящей только один вид наслаждения! Выходит, он – чудовище и мерзавец оттого, что пожелал выступить в роли, не свойственной его полу! Отчего же тогда природа создала его столь восприимчивым к таким утехам?

Приглядитесь повнимательнее к его физическому сложению, и вы тотчас заметите коренные отличия от остальных мужчин, не разделяющих подобных вкусов: ягодицы его белее и пухлее, ни один волосок не затеняет алтарь наслаждения, внутренняя часть устлана оболочкой нежной, чувствительной и трепетной, сродни внутреннему устройству женского влагалища. Еще более отличаются такие мужчины от других нравом, мягким и гибким, им присущи все пороки и добродетели женщин, в том числе и пресловутая их слабость, они женственны и в причудах своих, и в чертах лица. Возможно ли, чтобы природа, столь рьяно уподобляя их женщинам, сердилась на них из-за такого рода наклонностей? Разве не ясно, что это особая порода мужчин, сотворенная природой для ограничения рождаемости, ибо чрезмерное размножение неминуемо нанесет ей вред? Ах, милая моя Эжени, если бы вы знали, что за восхитительное ощущение, когда мощный член заполняет все пространство вашего зада, он проваливается в вас до самых яиц, пламенно трепещет внутри – и, выдвинутый по крайнюю плоть, вбивается все глубже и глубже, аж до самых волос! Нет и еще раз нет! Не существует в нашем мире блаженства, сравнимого с содомией: это услада философов, героев и богов, более того: осмелюсь предположить, что символические участники возвышенного сего действа – единственные божества, коим нам должно поклоняться на земле!7
  Далее в нашем сочинении приводятся гораздо более развернутые суждения об этом предмете, здесь мы ограничиваемся лишь поверхностным рассмотрением. (Прим. авт.)

[Закрыть]

ЭЖЕНИ (очень возбужденная). О, друзья мои, возьмите меня прямо сейчас! Вот мои ягодицы… Примите их в дар! Войдите же в меня, я истекаю соком! (Произнося эти слова, она падает в объятия госпожи де Сент-Анж, которая сжимает ее, целует и подносит ее поднятые кверху бедра Дольмансе.)

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Божественный учитель, устоите ли вы от такого искушения? Неужели вас не прельстит этот восхитительный задик? Взгляните, как он зияет, приоткрывая свой зев.

ДОЛЬМАНСЕ. Прошу прощения, прекрасная Эжени: вопреки вашим надеждам, не я погашу огонь, который ненароком разжег. Милое дитя, вы виноваты передо мной не на шутку: вы женщина. Может, настанет час, когда мне захочется позабыть о своем предубеждении, подбирая первоначальные ваши красы, уже сорванные кем-нибудь другим, но на сей раз позвольте мне ограничиться лишь этим признанием; черную работу возьмет на себя шевалье. Его сестра, вооружившись вот этим годмише, нанесет атакующие удары жопе брата, свою роскошную задницу она подставит Огюстену, он займется мадам, а я тем временем употреблю его самого. Не скрою – жопа этого красавчика вот уже целый час неудержимо манит меня, и я не успокоюсь, пока не верну ему то, что он мне ввалил.

ЭЖЕНИ. Не возражаю против перемены мест, и все же, сказать по правде, Дольмансе, откровенность вашего признания отдает неучтивостью.

ДОЛЬМАНСЕ. Тысяча извинений, мадемуазель; нам, мужеложцам, нечем похвастать, кроме искренности и четкого соблюдения своих принципов.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Репутация человека чистосердечного мало применима к тому, кто, подобно вам, привык нападать на ближнего с тыла.

ДОЛЬМАНСЕ. Вы полагаете, такой прием усиливает склонность к фальши и предательству? Отнюдь нет, мадам, я уже объяснял, лицемерны мы ровно настолько, насколько сие вызвано необходимостью выживания в обществе. Мы обречены на существование среди людей, крайне заинтересованных в сокрытии истинного своего лица и рядящих пороки свои в одежды никогда не соблюдаемых ими добродетелей, и в таких условиях, всякое проявление искренности крайне опасно; стоит ли сетовать на надувательство, раз сам отдаешь всех козырей в чужие руки. Общество нуждается в лицемерии и скрытности – не станем же противиться. Позвольте, мадам, продемонстрировать справедливость этих высказываний на моем собственном примере: нет на свете создания более испорченного, чем ваш покорный слуга, при этом мне удается вводить всех в заблуждение. Спросите любого – вам непременно ответят, что я человек порядочный, хотя на самом деле нет преступления, которым бы я не потешился ради своего удовольствия.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. О, вы хотите убедить меня, что действительно натворили ужасов?

ДОЛЬМАНСЕ. Ужасов? Сказать по правде, мадам, скорее жестокостей.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Вот оно что! Вы, как тот умирающий, признавшийся исповеднику: «Откинем ненужные подробности, отец мой; исключим убийство и грабеж, во всем остальном я грешен»!

ДОЛЬМАНСЕ. Да, пожалуй, мадам, я повторил бы нечто подобное, однако за некоторым исключением.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Как! Вы не просто развратник, вы позволяете себе кое-что и…

ДОЛЬМАНСЕ. Я ни в чем себе не отказываю, мадам, решительно ни в чем. Да и что, собственно, может остановить человека с моим темпераментом и с моими принципами?

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Ах, давайте продолжим наши любовные игры! От таких разговоров я возбудилась донельзя, мы еще поговорим, Дольмансе, но после: в истинность ваших признаний я поверю лишь, если вы произнесете их на свежую голову. Когда у вас твердеет, вы обожаете говорить всякие гадости, и мы рискуем принять за чистую монету вольные речи, порожденные вашей распаленной фантазией. (Готовится новая поза.)

ДОЛЬМАНСЕ. Не торопитесь, шевалье: я введу его своими руками, но сначала, да простит меня прекрасная Эжени, нам потребуется немного раззадорить ее поркой. (Он сечет ее.)

ЭЖЕНИ. Подобная церемонность, право, бесполезна… Сознайтесь, Дольмансе, вы заботитесь о собственном сластолюбии? Не изображайте, прошу вас, что стараетесь для меня.

ДОЛЬМАНСЕ (продолжая стегать ее). Ах, скоро вы меня еще поблагодарите! Вам пока неведома действенность такой прелюдии… Ну и задам я тебе сейчас, озорница!

ЭЖЕНИ. О боже! Как напустился! Моя бедная попка вся горит! Вы причиняете мне боль, правда!

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Я отомщу за тебя, деточка; отвечу ему тем же. (Она порет Дольмансе.)

ДОЛЬМАНСЕ. О, как я рад – от всего сердца! Прошу Эжени лишь об одной милости – позволить мне отстегать ее с той же силой, с какой бит я сам. Видите, как исправно следую я законам природы? Только давайте устроимся поудобнее: пусть Эжени обхватит ваши бедра, мадам, затем обнимет вас за шею, по примеру матерей, носящих своих детей на спине, – так у меня под рукой окажутся сразу две попки, и я отколочу обе разом, а шевалье и Огюстен вернут мне долг, исхлестав, как следует, мои ягодицы… Вот так, покрепче!.. Ах, молодцы! Просто рай!

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Не жалейте эту проказницу, умоляю, для себя пощады не прошу, но и ей не делайте поблажек.

ЭЖЕНИ. Ай-ай-ай! Кажется, у меня течет кровь.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Она лишь приукрасит твои ягодицы, расцвечивая их… Держись, ангелок мой дорогой, не робей! Помни: только в муках рождается наслаждение.

ЭЖЕНИ. Нет сил терпеть, поверьте…

ДОЛЬМАНСЕ (на мгновение прерываясь и любуясь плодами своего труда, затем возобновляя порку). Еще шестьдесят, Эжени, да, да, шестьдесят по каждой ягодице!.. О, разбойницы! С каким пылом вы теперь ринетесь в схватку! (Композиция распадается.)

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ (рассматривая ягодицы Эжени). Ах, бедняжка, вся попка в крови! Злодей, ну и порадуешься ты теперь, проходясь поцелуями по следам своей бесчеловечности!

ДОЛЬМАНСЕ (занимаясь онанизмом). О да, не скрою, мне нравятся эти кровавые следы, правда, будь порка пожестче, поцелуи мои могли быть и погорячее.

ЭЖЕНИ. Да вы просто изверг!

ДОЛЬМАНСЕ. Не спорю.

ШЕВАЛЬЕ. Ему не откажешь в правдивости.

ДОЛЬМАНСЕ. Пришло время предаться с ней содомии, шевалье.

ШЕВАЛЬЕ. Подержи ее за бока, три толчка – и он туда войдет.

ЭЖЕНИ. О Господи, у вас еще толще, чем у Дольмансе! Вы разрываете меня на части, шевалье! Поосторожней, молю вас!..

ШЕВАЛЬЕ. Это невозможно, ангел мой. Я двигаюсь прямо к цели… За мной наблюдает мой наставник, и мне должно проявить себя достойным его учеником.

ДОЛЬМАНСЕ. Он уже там! Что за изумительное зрелище – мохнатый зверь, трущийся о перегородки ануса… Вперед, мадам, содомируйте вашего братца! А вот забияка Огюстена, уже готовый прорваться в вас, я же, со своей стороны, ручаюсь не щадить вашего обидчика… Ах, замечательно, цепочка, похоже, выстроена, теперь все помыслы подчинены разрядке.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Посмотрите, как извертелась эта маленькая потаскушка.

ЭЖЕНИ. Разве я виновата, что умираю от наслаждения!.. Это бичевание… этот огромный член… любезный шевалье, чей палец не покидает меня все это время… Милая моя, родная, я больше не могу!..

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Черт подери! Мне не до тебя, я изливаюсь!

ДОЛЬМАНСЕ. Давайте сообща, друзья мои! Соизвольте предоставить мне две минутки, я настигну вас, и мы придем к финалу одновременно.

ШЕВАЛЬЕ. Поздно, моя сперма течет по заднему проходу прекрасной Эжени… я улетаю! Я на седьмом небе!

ДОЛЬМАНСЕ. Я за вами, друзья… по пятам… сперма слепит меня…

ОГЮСТЕН. И я! Я тоже отдаю концы!

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Какая трогательная сцена! Этот увалень заполнил всю мою жопу…

ШЕВАЛЬЕ. Ну-ка, дамочки, к биде!

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Нет уж, увольте, обожаю ощущать сперму в своей жопе: ни за что ее не отдам.

ЭЖЕНИ. Все же не удержусь от вопроса… Скажите мне теперь, друзья, всегда ли должно женщине давать согласие, когда ей предлагают такой вид любви?

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Всегда, дорогая, разумеется, всегда: этот способ совокупления настолько приятен, что ей надлежит не просто соглашаться, а даже требовать этого от обслуживающих ее мужчин. Однако, если она зависит от того, с кем забавляется, если надеется добиться от него милостей, подарков или услуг – пусть набивает себе цену и заставляет себя упрашивать: любой приверженец подобного вкуса разорится ради женщины, способной умело поиграть в отказ – так она еще сильнее разожжет его страсть, ибо женщина, овладевшая искусством уступать чужим мольбам в нужный момент, вытянет из мужчины все, что пожелает.

ДОЛЬМАНСЕ. Ну как, удалось обратить нашего ангелочка в новую веру? Ты еще считаешь содомию преступлением?

ЭЖЕНИ. Преступна она или нет – безразлично. Вы убедительно доказали иллюзорность представлений о зле. Отныне немного найдется поступков, которые показались бы мне предосудительными.

ДОЛЬМАНСЕ. Дорогая девочка, преступлением не является решительно ничего – согласись, даже в самом чудовищном поступке обнаруживается тот или иной элемент привлекательности, не так ли?

ЭЖЕНИ. Вне всяких сомнений.

ДОЛЬМАНСЕ. Отлично, с этой минуты он перестает быть преступлением: действие, которое служит во благо одному и наносит ущерб другому, может считаться преступным лишь при обосновании того, что существо, потерпевшее для природы, ценнее существа, извлекшего пользу, но все индивидуумы равны перед природой, а значит – такое предпочтение невозможно: природа совершенно равнодушно взирает на то, как действия, выгодные для одних, создают неудобства для других.

ЭЖЕНИ. А если поступок наш, приносящий нам только малую толику удовольствия, наносит ущерб огромному числу людей, не ужасно ли мы себя ведем, совершая его?

ДОЛЬМАНСЕ. Ничуть, поскольку то, что чувствуем мы сами, не идет ни в какое сравнение с тем, что испытывают другие. Самая сильная боль ближнего для нас ничто, в то время как едва заметный трепет наслаждения личного трогает нас до чрезвычайности. Итак, очевидно – мы любой ценой будем стремиться даже к легкому зуду удовольствия, пускай достижимо оно за счет пучины бед, в которую ввергнуты другие люди, ведь их невзгоды не затрагивают нас непосредственно. Случается порой, и довольно часто, что некие особенные черты физические или своеобычный склад ума делают для некоторых из нас страдания ближнего особенно притягательными: подобные люди, бесспорно, отдают предпочтение боли другого, которая их забавляет, отсутствию оной, если это лишает их удовольствия. Источник всех наших нравственных заблуждений кроется в нелепом допущении братства, придуманного христианами в эпоху их мытарств и злоключений. Тот, кто вынужден молить другого о сострадании, проявляет завидную изворотливость, объявляя его своим братом. Весьма удобная гипотеза – как после этого отказать в помощи? Однако принять такую доктрину совершенно невозможно. Разве каждый не рождается в одиночку? Более того, разве мы – не враги друг для друга, пребывающие в состоянии вечной войны всех против всех? А что вы ответите на мое предположение о том, что добродетели, требуемые в соответствии с идеей братства, реально существуют в природе? В этом случае голос ее должен внушать людям добрые побуждения с самого момента их появления на свет. Но тогда сострадание, благотворительность, гуманность оказались бы добродетелями врожденными, естественными, от них нельзя было бы отречься, а изначальный облик человека-дикаря в корне отличался бы от того, который мы наблюдаем ныне.

ЭЖЕНИ. Допустим, вы утверждаете, что природа желает, чтобы все рождались одинокими и независимыми друг от друга, но согласитесь ли вы, по крайней мере, что людей сближают общие потребности, с необходимостью устанавливающие между ними некие взаимосвязи – будь то кровные узы, возникшие в результате супружества, будь то узы любви, дружбы, благодарности, их-то, надеюсь, вы почитаете?

ДОЛЬМАНСЕ. Сказать по правде, ничуть не больше всего остального. Этот сюжет хотелось бы рассмотреть поподробнее: сделаем беглый обзор по каждому пункту. Решитесь ли вы, к примеру, утверждать, что потребность жениться, обусловленная моим стремлением продолжить свой род либо устроить свои имущественные дела, непременно породит неразрывные священные узы между мною и предметом, с которым я вступаю в брак? Не абсурдно ли, по-вашему, придерживаться таких взглядов? Пока длится половой акт, я, известное дело, нуждаюсь в данном предмете как в его участнике; но едва желание удовлетворено, что, скажите на милость, остается между нами? Какие реальные обязательства связывают нас в результате этого совокупления? Так называемые узы супружества возникают вследствие страха родителей быть брошенными в старости, и их небескорыстная забота о нас в детстве нацелена на заслуживание ответных знаков внимания в конце их жизни. Довольно поддаваться на удочку: мы ничем не обязаны своим родителям… даже самой малостью, Эжени, – трудились они не столько для нас, сколько для себя, а значит, вполне позволительно питать к ним отвращение и даже избавляться от них, если они досаждают нам своим поведением. Любим мы их лишь в том случае, если они хорошо с нами обходятся, причем степень нашего расположения не должна выходить за пределы обычной привязанности к друзьям, поскольку права рождения ничего не определяют и ничего не дают, – вникнув в суть, мы тотчас обнаружим немало поводов для ненависти к родителям, ибо они, как правило, заботятся исключительно о собственном удовольствии, нередко обрекая нас на несчастливый и нездоровый образ жизни.

Вы упоминаете об узах любви, Эжени. Лучше вам их не знать! Последуйте совету человека, желающего вам счастья: не обременяйте ими свое сердце! Что есть любовь? По моим представлениям, это не что иное, как эффект, произведенный на нас достоинствами некоего прекрасного предмета, мы в восторге от испытанных впечатлений, они воспламеняют нас, овладевая сим предметом – мы ликуем, при невозможности им обладать – отчаиваемся. Что лежит в основе этого чувства? Влечение. Каковы последствия этого чувства? Безумие. Разобравшись в побудительных причинах, несложно обеспечить себе нужный результат. Мотив – обладание предметом: вот и отлично! Попытаемся преуспеть, не теряя благоразумия: едва предмет окажется в наших руках – насладимся им вволю, едва он нам недоступен – тотчас успокоимся, ибо тысячи подобных предметов, куда более совершенных, с легкостью утешат нас, смягчая боль потери, – все мужчины и женщины похожи друг на друга: любовь бессильна перед здравыми суждениями. Опьянение, охватывающее нас без остатка, когда мы слепо обожаем единственное в мире существо и дышим им одним, – самообман! И это зовется полнотой жизни? Такое состояние, скорее, сродни добровольному отказу от всех земных радостей. И врагу не пожелаешь этой бесконечной всепоглощающей горячки, этого счастья, заключенного в чисто умозрительных ощущениях, сильно смахивающих на бред сумасшедшего. Если бы мы были способны любить прелестное сие создание вечно и могли никогда с ним не расставаться, тогда подобная привязанность – пусть и представляющая собой блажь – расценивалась бы как придурь, по крайней мере простительная. Приключается ли нечто подобное? Много ли известно примеров ненарушимости любовных связей? Несколько месяцев блаженства – и мы ставим предмет недавней страсти на истинное его место, а сами краснеем за фимиам, который воскуряли в его честь, часто недоумевая, на что, собственно, польстились столь безудержно.

О юные сладострастницы, пользуйтесь любым случаем побаловать свою плоть! Суть в следующем: безудержно отдаваясь и развлекаясь, старательно избегайте любви. «Добро заключено лишь в физической стороне страсти», – говаривал натуралист Бюффон и благодаря мудрейшему этому высказыванию прослыл хорошим философом. Итак, неустанно повторяю: забавляйтесь, но не любите, гоните от себя сильные переживания, не изнуряйте себя слезами, вздохами, закатыванием глаз, любовными записками, а вместо этого занимайтесь любовью, приумножайте число партнеров и почаще их меняйте. Оказывайте сопротивление всякому, кто постарается закрепить вас за собой, ибо цель постоянного возлюбленного – привязать вас к себе, тем самым мешая вам отдаваться другим, – жестокий этот эгоизм неизбежно омрачит радость вашего бытия. Природа сотворила женщину не для единственного мужчины, а для многих. Прислушайтесь к священному ее голосу и безучастно блудите со всяким, кто вас захочет. Будьте шлюхами, но никогда не превращайтесь в любовниц, уклоняйтесь от любви, служа лишь наслаждению – и жизненный ваш путь будет усеян розами. А сколько цветов перепадет при этом нам, мужчинам! Взгляните, Эжени, вот очаровательная дама, взявшая на себя труд воспитывать вас, спросите ее, стоит ли дорожить мужчиной после того, как он доставил женщине удовольствие? (Продолжает тише, чтобы не услышал Огюстен.) Да она ни шагу не сделает для сохранения этого Огюстена, несмотря на то, что в данный момент он ей весьма приятен. Отнимут у нее одного – она возьмет другого, ничуть не тоскуя о прежнем, наскучит очередной партнер – месяца через два она преспокойно убьет его собственными руками, если такое жертвоприношение посулит ей новые услады.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Милая Эжени, удостоверяю: Дольмансе не просто высказывает сокровенные мои мысли – он раскрывает тайники сердца всех женщин.

ДОЛЬМАНСЕ. Заключительная часть нашего обзора коснется уз дружбы и благодарности. Признаю: дружеские связи, пока они полезны, следует уважать: друзей, приносящих благо, придержим при себе, но тотчас позабудем о них, когда из дружбы этой больше нечего извлечь. Любить кого бы то ни было стоит лишь ради себя самого, любить людей ради них – бессмыслица: природа внушает человеку лишь те помыслы и побуждения, которые ему выгодны, и устроено так оттого, что сама природа исключительно эгоистична. Так возьмем с нее пример, коль скоро мы решили исполнять ее законы. Теперь перейдем к благодарности – это, несомненно, самая слабая из привязанностей. Не верьте, дорогая, в то, что люди делают вам одолжение ради вас, – только напоказ, только ради собственного тщеславия. Не унизительно ли служить игрушкой чужого себялюбия? Еще оскорбительнее – чувствовать себя кому-либо обязанным. Ничто не сравнится с бременем оказанного тебе благодеяния. Либо ты отвечаешь услугой на услугу, либо ощущаешь себя ничтожеством – третьего не дано. Душе гордой тягостно осознавать себя облагодетельствованной – ноша давит с непомерной силой, и единственное чувство, испытываемое к благодетелю, – ненависть. Итак, что же, по-вашему, восполнит пустоту одиночества, для которого нас создала природа? Или, быть может, вам известны некие отношения, способные преодолеть человеческую разобщенность? На каком основании любить других, дорожить ими, предпочитать их себе? По какому праву облегчать их страдания? В каком уголке нашей души отыщется место для колыбели, где были бы взлелеяны красивые и ненужные добродетели – милосердие, гуманность, благотворительность, обозначенные в абсурдных кодексах идиотских вероучений, проповедуемых самозванцами или попрошайками, дающими советы исключительно о том, как наилучшим образом помогать им самим или как мириться с их существованием? Ну что, Эжени, верите ли вы отныне в существование неких священных уз, соединяющих людей? Отыщете ли еще хоть какие бы то ни было причины для предпочтения других себе самой?

ЭЖЕНИ. Уроки ваши столь живительны для моего сердца, что разум мой не в силах их оспорить.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Преподаем не мы, Эжени, а природа, и принятие тобой этих уроков лишний раз подтверждает их истинность. Подумай, разве можно счесть порочными душевные движения девочки, едва оторвавшейся от утробы матери-природы?

ЭЖЕНИ. Но раз отклонения от нормы, которые вы превозносите, присущи природе, отчего же против них восстают законы общества?

ДОЛЬМАНСЕ. Оттого, что законы написаны не для отдельного гражданина, а для всех, так порождается неразрешимое противоречие, ибо интересы отдельной личности никогда не совпадают со всеобщими интересами. Законы, пригодные для общества в целом, совершенно неприемлемы для каждого из входящих в его состав индивидов. Порой случается, что на протяжении некоторого периода гражданину удается воспользоваться юридической защитой и гарантией своих прав, остальные же три четверти жизни законы только стесняют и порабощают его. Человек мудрый глубоко презирает общественные законы, однако мирится с ними: так терпят гадюк – они ранят и жалят, но яд их все же используется в медицинских целях; предохраняясь от законов, точно от ядовитых змей, мудрец примет меры предосторожности, прячась, таясь, но не теряя благоразумия. Словом, едва душа ваша вдохновится преступными затеями, Эжени, не робейте: в нашем тесном кругу вам будет обеспечена возможность спокойно их осуществить.

ЭЖЕНИ. Ах, мое сердце уже кое-что нафантазировало!

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Что за прихоть взволновала тебя, Эжени? Откройся нам.

ЭЖЕНИ (растерянно). Мне захотелось помучить какую-нибудь жертву.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. И какого же пола жертву ты предпочитаешь?

ЭЖЕНИ. Моего собственного!

ДОЛЬМАНСЕ. Ну и ну, мадам! Порадуйтесь за ученицу! Схватывает на лету!

ЭЖЕНИ (взволнованно). Жертву, дорогая моя, хочу жертву!.. О, силы небесные, это было бы высшее счастье!

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. И что бы ты с ней учинила?

ЭЖЕНИ. Все! Решительно все! Превращу ее в несчастнейшую из смертных. О милая, хорошая моя, пожалей меня, со мной творится что-то неладное!..

ДОЛЬМАНСЕ. Черт возьми! Бешеное воображение! Иди сюда, Эжени, ты восхитительна… иди ко мне, сейчас я зацелую тебя, миллион раз! (Заключает ее в объятия.) Держите ее, мадам, держите, видите, как она доходит до экстаза одними мозгами, в уме, никто ведь к ней и пальцем не прикасался… Эх, вставлю-ка я ей еще разок сзади!

ЭЖЕНИ. Получу ли я за это то, чего прошу?

ДОЛЬМАНСЕ. Да, да, сумасбродка! Непременно, обещаю!..

ЭЖЕНИ. О бесценный друг, вот моя жопа! Распоряжайтесь ею по вашему усмотрению.

ДОЛЬМАНСЕ. Не торопитесь, привнесем в эту утеху побольше остроты. (Все исполняется в соответствии с указаниями Дольмансе.) Огюстен, располагайся на краю кровати, Эжени ляжет на тебя, я содомизирую ее, щекоча ей клитор венценосной головкой твоего члена, ты же прибережешь сперму, не доводя дела до разрядки. Дорогой шевалье, за все время, что вы слушали наши речи, вы не проронили ни слова, а только потихоньку мастурбировали, ну а сейчас извольте устроиться на плечах Эжени, подставляя прелестные ваши ягодицы под мои поцелуи, в дополнение я помастурбирую вас снизу… Таким образом, пока орудие мое трудится в жопе, у меня окажется по члену в каждой руке. На вас, мадам, я уже женился, побудьте и вы теперь моим муженьком, вооружившись наиболее внушительным из ваших годмише! (Госпожа де Сент-Анж раскрывает шкатулку, набитую годмише, и наш герой отбирает самый устрашающий.) Богатый выбор! Пожалуй, вот этот, по прозвищу «нумер», четырнадцать дюймов в длину на десять в окружности… Приладьте его к вашим бедрам, мадам, и начинайте наносить мне сокрушительные удары.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Вы просто безумец, Дольмансе, я же вас искалечу такой штукой.

ДОЛЬМАНСЕ. Ничего, не бойтесь, толкайте, проникайте, мой ангел: пока грозный ваш таран не пробьет мою жопу – не войду в попку вашей любимицы Эжени! Он уже там, во мне! Наконец-то… О, черт! Уношусь в облака… И тебя не пощажу, моя красавица! Возьму без всякой подготовки… Ах, дьявольски роскошная задница!..

ЭЖЕНИ. О, друг мой, ты разорвешь меня! Нельзя ли предварительно хоть чуточку расчистить путь?

ДОЛЬМАНСЕ. Еще чего! Из-за какой-то идиотской заботливости терять половину ощущений! Вспомни наши принципы, Эжени. Я работаю на себя: в эту минуту ты – жертва, дорогой мой ангелок, а мгновение спустя – преследовательница… Ах, проклятие, он входит!..

ЭЖЕНИ. Ты меня убьешь!

ДОЛЬМАНСЕ. О, божья кара! Я достал до дна!..

ЭЖЕНИ. Ах, делай, что пожелаешь… Теперь, когда он там… мне все в радость…

ДОЛЬМАНСЕ. Приятно толстым членом потереться о клитор девственницы! Шевалье, не прячь от меня свою красивую жопу… Хорошо я тебе накачиваю, старина? А вы, мадам, вламывайтесь в меня, будьте со мной пожестче, как с последней сволочью… именно так мне хочется себя ощущать… Эжени, ангел мой, пришло время, пора, испускай свой сок… Огюстен не устоял и щедро заполнил меня… Я принимаю сперму, шевалье, вот-вот подоспеет и мое семя… Мне уже не удержаться… Эжени, подвигай ягодицами, сожми анусом мое орудие – и огненная его струя обдаст тебя до самого нутра… Ах, сто чертей в божью задницу! Я в агонии… (Он отстраняется; композиция нарушена.) Вручаю вам, мадам, вашу маленькую забавницу, полную до краев – даже передний вход затоплен… Самое большее, что вы можете для нее сделать, – это пощекотать ее внутри, теребя что есть силы ее клитор, еще не просохший от спермы.

ЭЖЕНИ (трепеща). О родная, не лишай меня этого удовольствия! Я сгораю от похоти, любимая! (Поза выстраивается.)

ДОЛЬМАНСЕ. Шевалье, именно на тебя возложена миссия лишить девственности это прелестное дитя, так что торопись на подмогу сестре и добейся, чтобы малышка млела от восторга в твоих объятиях. Сам же расположись так, чтобы я имел доступ к твоим ягодицам, а моим задом на все это время займется Огюстен. (Все подготавливаются.)

ШЕВАЛЬЕ. Так тебе удобно?

ДОЛЬМАНСЕ. Чуть повыше жопу, любовь моя! Замечательно… без подготовки, шевалье…

ШЕВАЛЬЕ. Ты, конечно, волен в своих предпочтениях, я же, клянусь честью, не представляю, как можно отказать себе в удовольствии позабавиться с такой аппетитной девочкой! (Он целует ее, легонько погружая палец в ее влагалище, госпожа де Сент-Анж тем временем щекочет клитор Эжени.)

ДОЛЬМАНСЕ. Что до меня, дорогой, в тебе я занимаю гораздо более прочное положение, нежели в Эжени: как разнится мужское очко от женского! Бери же меня сзади, Огюстен! Тебе так трудно решиться?

ОГЮСТЕН. Госпожа! И вы, сударь, вы же видите, вон сколько из меня натекло поблизости от штучки этой славной голубки, неужто у меня тут же встанет от погляденья, как вы передо мною, раком… у нее-то покрасивше, чем у вас!

ДОЛЬМАНСЕ. Бестолочь! А впрочем, на что сетовать? Это вполне естественно: каждый молится своему святому и каждый защищает личный интерес. Давай-давай, проникай поглубже, простодушный мой Огюстен, рано или поздно ты наберешься опыта, тогда и поговорим, что лучше – задняя или передняя дыра… Эжени, окажи шевалье ту же услугу, что и он тебе, а то ты сосредоточилась только на своих ощущениях… В общем, ты права – таковы правила распутства, но в данном случае заняться им вплотную – в твоих же интересах, поскольку именно ему предстоит сорвать твои первинки.

ЭЖЕНИ. Видите, какая я послушная, как я его обрабатываю, целую… до умопомрачения… Ай-ай-ай, друзья мои, больше не могу! Успокойте меня… а то я не выдержу… из меня полилось!.. Я сама не своя…

Читать книгу Философия в будуаре, или Безнравственные наставники Маркиза де Сада : онлайн чтение

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Разрешите и мне на минутку побыть школьницей и ответьте, Дольмансе, дабы дополнить и усилить наслаждение атакующего, в какое состояние следует привести зад его партнера?

ДОЛЬМАНСЕ. Разумеется, в состояние переполненности; очень важно, чтобы используемый для утех объект испытывал неодолимое желание испражниться, тогда кончик копья нападающего достанет до кала и, погружаясь в него, мягче и плавнее извергнет семя в жаркую вожделенную почву.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. А я всегда беспокоилась, что это ослабит удовольствие партнера.

ДОЛЬМАНСЕ. Ошибочное представление! Наслаждению такой силы ничто не в силах повредить, и даже тот, кому отведена пассивная роль, равно возносится на седьмое небо. Это услада, не знающая равных по полноте ощущений для обеих сторон, ей предающихся, и испробовавший ее хоть раз, с трудом возвращается к прежним утехам. Таков, Эжени, наилучший способ вкусить удовольствие с мужчиной, не рискуя забеременеть; не забывайте и о других приемах: приятно не только подставлять мужчине задницу, как я вам только что объяснял, но и сосать его, качать, и так далее – я знавал немало развратниц, предпочитавших милые сии шалости утехам основательным и реальным. Фантазия – вот истинный побудитель наших удовольствий; в делах такого свойства бал правит воображение; именно оно одаривает нас восторгами, привнося в них особую остроту.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Пожалуй. Все же предостережем Эжени; воображение служит во благо лишь тому, чей ум совершенно свободен от предрассудков: одного-единственного предрассудка довольно для охлаждения любого азарта. Сия своеобразная частица нашего интеллекта отличается неудержимой блудливостью; разрывание всяческих пут, препятствующих полету фантазии – величайшее завоевание и возвышеннейшая радость человеческая; ибо фантазия – ярая противница любых правил, поклонница беспорядка, а также всего, что несет отпечаток недозволенности; пример тому – своеобразная отповедь одной дамы, не лишенной находчивости: как-то в постели с мужем она поразила его чрезвычайной своей прохладностью; «Отчего в вас столько льда?» – недоумевал супруг. – «О, это неудивительно! – ответила сия занятная персона. – Все, что вы проделываете со мной, крайне незамысловато».

ЭЖЕНИ. Ее ответ сводит меня с ума… Ах, милая, как я жажду познать этот божественный беспорядок необузданного воображения! С той поры, как мы вместе… только с той минуты, ах нет, нет, драгоценная моя, ты даже не представляешь, что за сластолюбивые замыслы взлелеял мой ум… О, как глубоко я постигаю суть зла!.. Как его алчет мое сердце!

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Отныне, Эжени, не сторонись жестокостей, ужасов и самых невероятных злодейств; чем они бесчестнее, запретнее, грязнее – тем сильнее от них разгорячаются наши головы… и тем упоительнее мы испускаем любовный сок.

ЭЖЕНИ. Скольким же немыслимым извращениям вы оба предавались! Как мне не терпится услышать подробности!

ДОЛЬМАНСЕ (целуя и щупая юную особу). Прекрасная Эжени, к чему рассказывать о том, что я уже натворил, для меня во сто крат приятнее испробовать на вас то, что мне еще хотелось бы сотворить.

ЭЖЕНИ. Не знаю, пойдет ли мне на пользу, если я соглашусь решительно на всё.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Я бы тебе не советовала, Эжени.

ЭЖЕНИ. Что ж, в таком случае, избавлю Дольмансе от описания подробностей; но тебя, любезная подружка, умоляю: поделись воспоминаниями о самых необыкновенных твоих приключениях!

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Я вела игру одна против пятнадцати мужчин попеременно; за двадцать четыре часа я была атакована девяносто раз, и спереди, и сзади.

ЭЖЕНИ. Но ведь это просто оргии, любовные подвиги: бьюсь об заклад, на твоем счету отыщется кое-что и попричудливей.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Я была в борделе.

ЭЖЕНИ. Что означает это слово?

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Бордель – это публичный дом, где за определенную плату каждому мужчине предоставляют юных прелестниц, готовых удовлетворить его прихоти.

ЭЖЕНИ. И ты, моя хорошая, отдавалась в борделе?

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Да, там я выступала в роли шлюхи; целую неделю ублажала распутников всех мастей, насмотревшись на самые неожиданные фантазии; развратничала по примеру знаменитой императрицы Феодоры, супруги Юстиниана,1
  Обратитесь к «Анекдотам» Прокопия. (Прим. авт.)

[Закрыть] приставая к прохожим на улицах, в парках… а вырученные от проституции деньги разыгрывала в лотерею.

ЭЖЕНИ. Милая, зная, как устроена твоя голова, я не сомневаюсь – ты заходила и гораздо дальше.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Возможно ли зайти дальше?

ЭЖЕНИ. Да, да, еще как! Я так себе мыслю: не внушала ли ты мне, что самыми восхитительными умственными впечатлениями мы обязаны своей фантазии?

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Действительно, я это утверждала.

ЭЖЕНИ. Отлично! Значит, давая волю воображению и позволяя ему преступать любые границы, предписанные религией, стыдом, человеколюбием, добродетелью, так называемым долгом, мы, тем самым, добиваемся неистового буйства фантазии, не так ли?

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Именно так.

ЭЖЕНИ. Получается, накал нашего возбуждения зависит от степени свободы нашего воображения?

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Нет ничего справедливей этих слов.

ЭЖЕНИ. Раз так, то чем больше встрясок и неистовых волнений мы желаем испытать, тем больший простор следует предоставить нашему воображению, направив его по самому непредвиденному пути… Соразмерно с обогащением ума усилится наше наслаждение, и вот тут-то…

ДОЛЬМАНСЕ (целуя Эжени). Восхитительная крошка!

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Наша озорница делает успехи, и в такое короткое время! А известно ли тебе, милочка, куда заводит намеченная тобой дорожка?

ЭЖЕНИ. Прекрасно понимаю, о чем говорю, ты предписала мне разрыв всяческих пут, и я догадываюсь, до чего можно дойти.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. До преступлений, маленькая разбойница, самых страшных и самых темных преступлений.

ЭЖЕНИ (тихим прерывающимся голосом). Но ведь ты уверяешь, что преступлений не существует… и потом, это просто для разгорячения головы, а не для совершения.

ДОЛЬМАНСЕ. Все же приятно порой исполнять то, что намечаешь.

ЭЖЕНИ (краснея). Значит, для совершения… Не хотите ли вы, дорогие наставники, уверить меня, что вам никогда не случалось осуществлять то, что вы нафантазировали?

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Мне подчас доводилось.

ЭЖЕНИ. Ну наконец-то!

ДОЛЬМАНСЕ. Какая сообразительная!

ЭЖЕНИ (продолжая). Признайся же, что именно ты замыслила и что после этого предприняла.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ (запинаясь). Как-нибудь, Эжени, я поведаю тебе историю своей жизни. А сейчас лучше нам перейти к просветительству… Иначе ты вытянешь из меня такие откровения…

ЭЖЕНИ. Ладно, вижу, ты любишь меня еще не настолько, чтобы раскрыть свою душу; но ничего, я дождусь назначенного тобой срока; вернемся к прерванному разговору. Скажи, дорогая, кто тот счастливец, которого ты удостоила чести стать хозяином твоих первинок?

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Мой брат; он обожал меня с детства; еще в юные годы мы частенько забавлялись, не достигая конечной цели; я пообещала отдаться ему, как только выйду замуж, и сдержала слово; к счастью, супруг мой так ничего и не повредил, так что брат сорвал всё. Мы до сих пор продолжаем нашу интрижку, ни в чем друг друга не стесняя; каждый окунается в восхитительную пучину разврата на стороне; мы оказываем взаимные услуги: я добываю для него женщин, а он знакомит меня с мужчинами.

ЭЖЕНИ. Прекрасно устроились! Но разве инцест – не преступление?

ДОЛЬМАНСЕ. Как можно называть преступными задушевнейшие союзы, предписанные и освященные самой природой! Поразмыслите хоть немного, Эжени: после неисчислимых невзгод, перенесенных земным шаром, могло ли человечество заново воспроизвестись, не прибегая к кровосмесительству? Не находим ли мы множество тому подтверждений даже в книгах, почитаемых христианами? Какое иное средство, кроме инцеста, способствовало бы продолжению рода Адама и Ноя?2
  Адам, подобно Ною, был восстановителем рода человеческого. В результате страшной катастрофы Адам остался на земле один, примерно при тех же обстоятельствах, что и Ной. Однако традиция Адама прервалась, а традиция Ноя сохранилась. – (Прим. авт.)

[Закрыть] Поройтесь в документах, изучите людские нравы: в самых различных странах вы обнаружите дозволенный инцест, кое-где даже принимались мудрые законы о кровосмешении как способе укрепления семейных связей. Любовь, как известно, возникает вследствие сходства душ, разве не очевидно, что наивысшее слияние душ достигается именно в отношениях брата и сестры, отца и дочери? Вытеснением инцеста из свода наших нравственных устоев мы обязаны неразумным политикам, опасающимся чрезмерного усиления отдельных семейств; но не до такой же степени мы ослеплены, чтобы принять чьи-то мелкие интересы и амбиции за всеобщие законы природы; спросим у собственного сердца: именно к нему я отсылаю наших педантов-моралистов; обратимся к священнейшему из органов – и признаем: нет на свете ничего нерушимее внутрисемейных плотских уз; довольно ложных иллюзий относительно истинных чувств брата к сестре и отца к дочери. Напрасно и в том, и в другом случае прикрываться маской узаконенной нежности: речь идет о неистовой страсти, вложенной в их сердца природой. Прочь страхи – удвоим, утроим число упоительных кровосмесительных связей, удостоверяясь вновь и вновь: чем ближе родство с вожделенным предметом, тем ярче наслаждение.

Один мой приятель сожительствует с дочерью, которую завел от собственной матери; на прошлой неделе он растлил тринадцатилетнего мальчика, прижитого им от этой дочери; пройдет несколько лет – и этот юноша женится на своей матери; таковы планы моего друга; детям своим он уготовил судьбу, подобную своей; сам он еще достаточно молод и не теряет надежды воспользоваться плодами устроенного им брачного союза. Призадумайтесь, милая Эжени, будь хоть зерно истины в предрассудке, усматривающем зло в этих связях, сколько преступлений вменили бы в вину этому почтенному человеку. Словом, в делах такого рода я всегда придерживаюсь принципа: если бы природа пожелала запретить содомию, инцест, мастурбацию и прочее, то она не позволила бы нам испытывать от этого столько наслаждения. Природа ни за что не потерпела бы того, что действительно наносит ей оскорбление.

ЭЖЕНИ. О, наставники мои, вы просто божественны! Впитывая ваши принципы, я убеждаюсь: настоящих преступлений на земле совсем немного, так что нужно без страха потворствовать любым своим капризам, какими бы необоснованными ни казались они невеждам, которые возмущаются и бьют тревогу по всякому поводу – с присущей им ограниченностью, они путают общественные условности с непреложными законами природы. Все же ответьте, друзья мои, существуют ли поступки совершенно недопустимые – однозначно преступные, пусть даже продиктованы они самой природой? Готова согласиться: она невероятно изобретательна в своем творчестве, награждая склонностями самыми непредсказуемыми, и нередко подталкивает нас на жестокости; если же, поддавшись прихоти, мы уступаем внушениям своенравной матери-природы столь безмерно, что – как я подозреваю – не останавливаемся даже перед покушением на жизнь себе подобных, то в таком случае, надеюсь, вы определяете данное действие как преступление?

ДОЛЬМАНСЕ. Никак не соглашусь с таким предположением, Эжени. Разрушение – один из первейших законов природы, а значит, ничто из ведущего к распаду, не вправе считаться преступным. Оскорбительно ли для природы то, что исправно ей служит? Впрочем, столь лестная для смертного роль разрушителя – не более, чем химера; убийство – далеко не гибель, тот, кто его совершает, лишь варьирует формами; он просто возвращает природе исходные элементы, дабы та, искусной своей рукой, воссоздавала новые существа. Творчество – великая радость для того, кто ему предается; убийство же готовит природе условия для творчества, поставляя ей материалы, которые та мгновенно перерабатывает, так деяние, безрассудно порицаемое глупцами, приобретает ценность в глазах универсальной сей созидательницы. Возведение убийства в ранг преступления – несуразность, порожденная нашей гордыней. Возомнив человека венцом всякого творения, мы забрали себе в голову, что любой ущерб, нанесенный созданию столь возвышенному, непременно явится страшным преступлением, мы сами себе внушили: природа непременно зачахнет, если неповторимый род людской исчезнет с лица земли, хотя в действительности полное уничтожение людей вернет природе частично отобранную ими созидательность, высвобождая энергию, которую она тратит на их размножение. Еще один верх непоследовательности – вы только вдумайтесь, Эжени! – любой честолюбивый правитель без зазрения совести забавляется истреблением врагов, препятствующих его величественным замыслам… жестокие и произвольные законы, столетие за столетием, приговаривают к смерти миллионы индивидуумов… а мы, жалкие незначащие людишки, не имеем права пожертвовать одним-единственным существом ради нашей мести или наших капризов? Не пора ли покончить со смехотворными варварскими запретами, с лихвой наверстывая упущенное под покровом глубочайшей тайны?3
  Данное утверждение впоследствии будет изложено более развернуто. Здесь же приведены лишь наброски основных положений философской системы, которая вскоре получит свое развитие. (Прим. авт.)

[Закрыть]

ЭЖЕНИ. Конечно… О, как пленит меня ваша мораль… как искушает!.. Но скажите по совести, Дольмансе, баловались вы порой такого рода проделками?

ДОЛЬМАНСЕ. Не допытывайтесь, шалости мои многочисленны и разноообразны – рассказ о них вогнал бы меня в краску. Когда-нибудь, я вам, может, и откроюсь.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Меч правосудия, направляемый нашим коварным проказником, не раз служил произволу его страстей.

ДОЛЬМАНСЕ. Да уж, вряд ли найдется проступок, в котором меня нельзя было бы упрекнуть!

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ (бросаясь ему на шею). Божественный!.. Преклоняюсь перед вами!.. Каким умом и смелостью нужно обладать, чтобы решиться изведать все радости и услады! Лишь человеку гениальному уготована честь разрывать любые путы, порожденные невежеством и тупостью. Целуйте меня, вы великолепны!

ДОЛЬМАНСЕ. Будьте откровенны, Эжени, неужели вы никогда не желали чьей-нибудь смерти?

ЭЖЕНИ. О, еще как, всей душой! Каждый день перед моими глазами мелькает одно отвратительное создание, и мне давным-давно хочется свести его в могилу.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Держу пари, я догадываюсь, о ком идет речь.

ЭЖЕНИ. Ты додумалась, кто это?

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Твоя мать.

ЭЖЕНИ. Ах! Дай спрятать румянец стыда у тебя на груди!

ДОЛЬМАНСЕ. Ну и сладострастница! Теперь моя очередь вознаградить тебя ласками за силу твоего сердца и ума. (Дольмансе целует все ее тело и легонько похлопывает по ягодицам; от этого он приходит в возбуждение; госпожа де Сент-Анж рукой встряхивает ему член; время от времени пальцы его пробегаются по заду госпожи де Сент-Анж, который та похотливо ему подставляет; чуть придя в себя, Дольмансе продолжает прерванный разговор.) Кстати, отчего бы нам не привести в исполнение сей возвышенный замысел?

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Эжени, я тоже в свое время горячо ненавидела и презирала свою мать, но, в отличие от тебя, ни минуты не колебалась.

ЭЖЕНИ. Мне недостает средств.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Скорее, решительности.

ЭЖЕНИ. Какая жалость, что я так малоопытна!

ДОЛЬМАНСЕ. Вы все-таки намерены что-то предпринять, Эжени?

ЭЖЕНИ. Ни перед чем не остановлюсь… Предоставьте мне средства, и тогда увидим!

ДОЛЬМАНСЕ. Вы их получите, Эжени, обещаю; однако предписываю одно условие.

ЭЖЕНИ. Какое же? Неужели существует условие, которое я не в состоянии заключить?

ДОЛЬМАНСЕ. Иди сюда, негодница, поближе: не могу больше сдерживаться; в награду за будущие мои дары подставь очаровательный твой задик, одно преступление непременно должно оплачиваться другим! Иди ко мне!.. А лучше вы обе, ну же, срочно гасите сжигающий нас божественный огонь струями любовной влаги!

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Предлагаю хоть немного упорядочить наши оргии – порядок необходим во всем, даже в неистовстве похоти и злобы.

ДОЛЬМАНСЕ. Нет ничего проще… Главная задача, как мне представляется, сбросить сперму самому и доставить нашей милой девочке максимум удовольствия. Для начала я введу ей в попку член, и пока она будет в согнутом положении, вы вволю пощекочете ее с другой стороны; поза, в которую поставлю вас я, позволит ей ответить вам тем же, после чего вы поцелуете друг дружку. После нескольких вторжений в попку малютки мы несколько разнообразим картину. Я, мадам, зайду вам в тыл; Эжени расположится сверху, зажав вашу голову между своих ног, так мне будет удобно пососать ей клитор – и я заставлю малышку излиться во второй раз. Затем я займу прежнюю позицию в ее анусе; вы предоставите мне свои ягодицы взамен ее передка, который она мне предлагала ранее, то есть вы, как это делала она, зажмете ее голову между ваших ног; я пососу дырку вашего зада, подобно тому, как я сосал ее спереди, сначала разрядитесь вы, затем я, тем временем руки мои, обнимая прелестное тельце нашей послушницы и щекоча ей клитор, помогут ей извергнуться одновременно с нами.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Прекрасно, дорогой мой Дольмансе, хотя лично вам, похоже, кое-чего будет недоставать.

ДОЛЬМАНСЕ. Члена в моей собственной жопе? Вы, как всегда, правы, мадам.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Ничего, утром как-нибудь обойдемся без оного, а ближе к вечеру на подмогу подоспеет мой брат – он привнесет в наши утехи недостающую полноту. А пока займемся творчеством в данном составе.

ДОЛЬМАНСЕ. Мне хотелось бы, чтобы Эжени меня немножко помастурбировала. (Она исполняет). Да, вот так… чуть проворнее, мое сердечко… всегда держите эту багровую головку обнаженной, никогда не покрывайте ее… чем сильнее вы натянете уздечку, тем мощнее эрекция… Обращайтесь с членом побережнее… Отлично!.. Вот так, готовьте к рабочему состоянию снаряд, который вскоре пробьет вас… Взгляните, какой он воинственный!.. Не прячьте от меня ваш язычок, маленькая плутовка!.. Кладите свои ягодицы на мою правую руку, а левой рукой я пощекочу вам клитор.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Эжени, хочешь доставить ему максимальное удовольствие?

ЭЖЕНИ. Разумеется… Я сделаю все, лишь бы ему было хорошо.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Замечательно! Тогда возьми член в рот и несколько секунд пососи его.

ЭЖЕНИ (делая это). Так правильно?

ДОЛЬМАНСЕ. Восхитительный ротик! Обволакивает теплом!.. По мне, не хуже самой прелестной задницы!.. Мастерицы сладострастия, никогда не отказывайте своим любовникам в этой милости, и вы привяжете их к себе навеки… О гнусный Вседержитель, смотри – посылаю тебя ко всем чертям!..

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Как ты богохульствуешь, друг мой!

ДОЛЬМАНСЕ. Лучше бы вы придвинули вашу жопу, мадам… Да, сюда, поближе, пока меня сосут, я расцелую ее – напрасно вы дивитесь моим кощунствам: когда у меня твердеет, одно из любимейших моих удовольствий – хулить имя Бога. В такие минуты разум мой, тысячекратно распаленный, еще свирепей ополчается против презренного призрака; так и подмывает изобрести самые действенные способы поношения; голова моя переполняется окаянными мыслями о полном ничтожестве ненавистного и омерзительного этого существа – во мне рождается раздражение, смешанное с желанием тотчас восстановить сей образ, дабы было на что обрушить бешеную свою ярость. Следуя моему примеру, и вы, моя прелесть, удостоверитесь, сколь усиливается чувственность от подобного злоречия. О проклятие!.. Как ни безмерно наслаждение, вижу, пора убираться из ее божественного ротика… иначе там я и оставлю свою сперму!.. Ну-ка, Эжени, располагайтесь, как я вам велел; составим живую картину и все трое окунемся в пьянящий омут ощущений. (Поза выстраивается.)

ЭЖЕНИ. Дорогой мой, боюсь, усилия ваши тщетны! Слишком сильная диспропорция.

ДОЛЬМАНСЕ. Не проходит и дня, чтобы я не содомировал какого-нибудь юнца; не далее, как вчера, ровно за три минуты этим самым орудием я дефлорировал семилетнего мальчишку. Так что смелее, Эжени, смелее!..

ЭЖЕНИ. Ай! Вы меня раздираете!

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Поосторожнее с ней, Дольмансе; не забывайте, ведь я за нее отвечаю.

ДОЛЬМАНСЕ. Хорошенько поработайте рукой, мадам, и вы облегчите ее страдания; впрочем, цель уже достигнута, я вошел по самую шерстку.

ЭЖЕНИ. О, небо! Это далось так трудно… Видишь, друг мой, капельки пота у меня на лбу… Господи! Никогда не испытывала такой боли!..

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Вот, милочка, ты и лишилась девственности, правда наполовину, теперь ты возведена в ранг женщины; ради того, чтобы удостоиться такой чести, стоит немножко помучиться; ну что, мои пальчики хоть немного умиротворяют тебя?

ЭЖЕНИ. Без них я не вытерпела бы такой пытки!.. Ласкай меня, ангел мой… Чувствую, как едва заметно боль моя превращается в наслаждение… Вгоняйте же!.. Дольмансе… Глубже!.. Умираю!..

ДОЛЬМАНСЕ. Ах треклятый Бог, прах тебя возьми! Сменим позу, а то я не выдержу… Где же ваш зад, мадам, заклинаю, поскорее примите позу, о которой я только что говорил. (Все устраиваются, и Дольмансе продолжает.) Здесь попросторней… Как легко проникает мой кол!.. Роскошная у вас жопа, мадам – упоительна ничуть не менее предыдущей!..

ЭЖЕНИ. Я расположилась, как надо, Дольмансе?

ДОЛЬМАНСЕ. Чудесно! Девственная дырочка изумительно открывается передо мной. Готов нарушить свои правила, каюсь; знаю, что это непростительно, ведь такого рода прелести не для моих глаз; но желание преподать этой девчушке первые уроки сладострастия перебивает все доводы рассудка. Хочу, чтобы она истекла соком… хочу истомить ее, насколько это в моих силах… (Начинает ее лизать.)

ЭЖЕНИ. Ах! Он заласкает меня до смерти, не вынесу такого наслаждения!..

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Я уже на подходе!.. Задвинь мне, Дольмансе!.. Теперь еще разок!.. Всё – извергаюсь!..

ЭЖЕНИ. И я тоже, милая… Ах, мой Боже, как он меня лижет!..

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Ругайся, маленькая курва!.. Ругайся, ну же!..

ЭЖЕНИ. Эх, пускай сожжет нас Божий гром! Из меня льется!.. Я хмелею от восторга!..

ДОЛЬМАНСЕ. Ну-ка по местам! По местам, я сказал, Эжени!.. Вам меня не одурачить, мои лошадки! (Эжени занимает прежнюю позицию.) Отлично! Вот я снова в главном своем пристанище… и вы, мадам, представьте моим взорам свою заднюю норку, а я всласть пососу ее… Как мне нравится целовать жопу, из которой я едва вынул!.. Позвольте мне вылизать ее как следует, прежде чем сбрасывать сперму в зад вашей подружки… Поверите ли, мадам? На этот раз он вошел без труда!.. Дьявольщина! Вы не представляете, как она обхватывает его, как сжимает!.. Ах, святой Творец, даже употребляя тебя самого, вряд ли я достиг бы такого экстаза!.. Все, готово, больше не сдерживаюсь!.. Сперма течет… я мертв!..

ЭЖЕНИ. Милая моя, клянусь, он и меня умертвил…

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Тонкая штучка! Мгновенно освоилась!

ДОЛЬМАНСЕ. Я знаю уйму девушек ее лет, которые не променяют эту усладу ни на какую другую; труден лишь первый шаг; и женщина, хоть единожды вкусившая такой способ, уже не захочет ничего иного… О небо! Я истощен. Дайте перевести дух хоть на несколько минут.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Таковы мужчины, моя дорогая, едва утолив свое влечение, они уже не удостаивают нас взглядом; упадок сил приводит их к отвращению, а от отвращения недалеко и до презрения.

ДОЛЬМАНСЕ (холодно). Оскорбляете, и совершенно незаслуженно! (Обнимает их обеих.) Такие божественные красавицы, как вы, созданы для восхищения мужчин, в каком бы состоянии те ни находились.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Впрочем, не печалься, милая Эжени, за то, что мужчины снискали себе право пренебрегать нами после того, как они удовлетворены – мы, женщины, в ответ награждаем их не меньшим презрением, особенно, если они нас к этому вынуждают! Не только Тиберий прославился тем, что на острове Капри приносил в жертву былые предметы своих страстей4
  См. Светония и Диона Кассия из Никеи. (Прим. авт.)

[Закрыть] – с неменьшим успехом умерщвляла своих любовников и африканская королева Зингуа.5
  См. «Историю Зингуа, королевы Анголы» (Прим. авт.)

[Закрыть]

ДОЛЬМАНСЕ. Такого рода крайности просты, естественны и хорошо мне знакомы, однако нам с вами до них опускаться негоже, вспомните известную поговорку: «Волки никогда не пожирают друг друга» – при всей своей тривиальности, она вполне справедлива. Для вас, мои подружки, я совершенно не опасен: даже если под моим руководством вы натворите немало зол, сам я не причиню вам ничего дурного.

ЭЖЕНИ. О, милая, я готова поручиться: Дольмансе в ответе за свои слова и никогда не злоупотребит правами, которые мы ему предоставим; я верю ему безоговорочно, ему присуща высшая порядочность – порядочность негодяя; а теперь, умоляю, оставим нашего учителя при его мнении и вернемся к величественному замыслу, вдохновившему нас незадолго до того, как все мы так приятно развлеклись.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Ну и хитрюга! Все время держит это в голове! А я полагала, что речь идет о пустой затее, распаленной фантазии – и не более того.

ЭЖЕНИ. Это самое твердое побуждение моего сердца, и успокоюсь я, лишь совершив это преступление.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. О! Хорошо, хорошо, но, может, все же пощадишь ее, ведь она – твоя мать.

ЭЖЕНИ. Подумаешь – высокое звание!

ДОЛЬМАНСЕ. Она права. Разве думала эта мамаша об Эжени, производя ее на свет? Да, шельма позволила с собой переспать – но просто потому, что находила в этом удовольствие, отнюдь не имея в виду эту девочку. Так что предоставим доброй воле Эжени поступать, как ей угодно; ограничимся лишь заверением: даже доходя до крайностей, она не окажется повинна ни в каком злодеянии.

ЭЖЕНИ. Душа моя преисполнена отвращения, и я нахожу тысячу доводов для оправдания своей ненависти; мне нужно лишить ее жизни – любой ценой!

ДОЛЬМАНСЕ. Что ж, Эжени, раз ты настроена столь решительно, клянусь, ты будешь удовлетворена; но прежде выслушай несколько советов, на мой взгляд, тебе без них не обойтись. Никогда не разглашай своей тайны, дорогая, и старайся действовать в одиночку; нет никого опаснее сообщников: остерегаться следует даже тех, кто, кажется, сердечно к нам привержен, Макиавелли говорил: «Нужно либо вовсе не иметь сообщников, либо отделываться от них, едва они сослужат нам службу». Но это еще не всё. Для осуществления твоих замыслов, Эжени, необходимо притворство. Прежде, чем отдать жертву на заклание, как можно теснее сближайся с ней; делай вид, что жалеешь или утешаешь ее; льсти ей, сочувствуй ее горестям, уверяй, что боготворишь ее; более того – доказывай всё на деле: в таких случаях, излишнего лукавства не бывает. Нерон ласкал Агриппину на той самой барке, которая предназначалась для ее гибели; следуй его примеру – не гнушайся ни плутовством, ни коварством – применяй всё, что измыслит твое воображение. Женщина и ложь – неразлучные спутницы, а при обстоятельствах, вынуждающих женщину обманывать, ложь ей необходима вдвойне.

ЭЖЕНИ. Мне еще предстоит усвоить и применить на практике ваши уроки. Но сейчас давайте разовьем эту тему, прошу вас. Вы настоятельно рекомендуете женщинам лицемерие. Неужели оно на самом деле столь необходимо в нашем мире?

ДОЛЬМАНСЕ. Не знаю качества полезнее криводушия; истина эта неоспорима, ибо лгут абсолютно все; исходя из этого, напрашивается вопрос: выживет ли и добьется ли успеха человек искренний в среде людей насквозь фальшивых? Если согласиться с утверждением, что добродетели хоть чем-то полезны для общества, то как, по-вашему, тому, у кого нет ни воли, ни власти, ни особых дарований, а таких большинство, – как же такому человеку обойтись без притворства, ведь и он, в свою очередь, жаждет заполучить хотя бы малую толику счастья, похищенного у него конкурентами? В чем же, на самом деле, нуждается человек общественный, в самой добродетели или в ее видимости? Сомнений нет: вполне достаточно внешнего подобия, добившись которого, индивид завладевает всем, что ему необходимо. С тех пор, как между людьми воцаряется общение исключительно поверхностное – довольно демонстрации одной только оболочки. К тому же несложно убедиться: в повседневной жизни добродетели оказываются ценными прежде всего для их носителей, остальные люди извлекают из них выгоду столь ничтожную, что им, по сути, совершенно безразлично, истинна или притворна добродетель того, кто живет с ними бок о бок. Лицемерие же – практически верный путь к преуспеянию; тот, кто овладеет искусством криводушия, бесспорно, одержит верх и в личном общении, и в переписке; ослепив собеседника ложным блеском, лицемер убедит его в своей правоте, с этого момента он – победитель. Допустим, я замечу, что меня обманули, – мне останется лишь пенять на самого себя, а обидчик мой волен будет продолжать свою игру, понимая, что я не пожалуюсь из гордости; его превосходство надо мной станет все более очевидным; он окажется правым, а я виноватым; он продвинется вперед, а я остановлюсь на месте; он обогатится – я разорюсь; он окажется на высоте и вскоре завоюет общественное мнение; с тех пор напрасны все мои обвинения – меня даже не станут слушать. Так предадимся же самой грязной и беззастенчивой лжи; отнесемся к фальши, как к источнику достижения всяческих благ, почестей и богатств; усмирим на досуге легкое чувство раскаяния за то, что обвели кого-то вокруг пальца – ощущение собственного хитроумия гораздо приятнее и острее.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Предмет сей, на мой взгляд, освещен более чем достаточно. Эжени убеждена, успокоена, вдохновлена и теперь поступит, как ей захочется. Не пора ли нам продолжить рассуждения о разновидностях разврата; здесь нас ожидает неограниченный простор для фантазии; посвятим нашу ученицу хотя бы в некоторые таинства, соединяя теорию с практикой.

ДОЛЬМАНСЕ. Юная наша воспитанница не предназначена для ремесла публичной женщины, поэтому многие развратные детали страстей человеческих для нее непригодны; Эжени выйдет замуж и – готов поставить десять против одного – супруг ее вряд ли проявит сколь-нибудь особенные пристрастия; достанется ей муж-распутник – задача упростится – с ним следует вести себя подчеркнуто мягко, любезно, с избытком возмещая упущенное тайными изменами: это короткая формула, в ней заключена суть. Если Эжени настроена на углубленный анализ развратных вкусов, то, вкратце, все многообразие человеческих наклонностей сводится к трем основным: содомия, святотатство и жестокость. Первая из этих страстей приобрела широкое распространение; к тому, что уже сказано, добавим несколько новых разъяснений. Содомия бывает двух видов, активная и пассивная; мужчина, употребляющий в зад юношу или женщину, совершает активную содомию; когда то же самое проделывают с ним самим – он пассивный содомит. Часто спрашивают, какой из двух видов содомии приятнее: конечно же, пассивная, ведь при этом сразу наслаждаешься и спереди, и сзади. О несравненное ощущение перемены пола! Как сладко подделываться под шлюху, играя женскую роль, отдаваться мужчине, называть его своим возлюбленным, осознавать себя его любовницей! Ах, знали бы вы, милые подружки, что это за волшебство! Для Эжени остановлюсь на некоторых рекомендациях, или точнее, нюансах, незаменимых для женщин, которые, следуя нашему примеру, вкушают изысканные сии утехи. Немного ознакомив вас с атаками такого рода, я уже вижу по своему опыту, что придет время – и вы, Эжени, достигнете значительных высот на данном поприще. Снова и снова призываю вас прогуляться по одной из самых чарующих тропинок острова Цитера – уверен, что советом сим вы не пренебрежете. Пока ограничусь изложением двух-трех приемов, представляющихся мне важными для женщины, решившейся посвятить себя данному виду удовольствия, или близкому ему по духу. Прежде всего, позаботьтесь, чтобы во время акта содомии вам непременно ласкали клитор: ничто в мире не сочетается лучше двух этих ощущений; избегайте всяких биде, омовений и обтираний: когда вас употребляют сзади, брешь всегда держите открытой; это подогревает желания, равно как заботы о чистоплотности тотчас гасят их; помните: никому не дано знать, сколь длительны порывы вожделения. Забавляясь сим утонченным способом, Эжени, избегайте применять мыло, содержащее кислоту: оно вызывает воспаление и геморрой, что затрудняет проникновение. Противьтесь тому, чтобы несколько мужчин поочередно разряжались вам в задний проход: смешение спермы пьянит воображение, однако чаще всего оказывается небезопасно для здоровья; так что, по мере поступления таких извержений, старайтесь сливать их на сторону.

Читать книгу Философия в будуаре, или Безнравственные наставники Маркиза де Сада : онлайн чтение

ЧЕТВЕРТЫЙ ДИАЛОГ
Госпожа де Сент-Анж, Эжени, Дольмансе, шевалье де Мирвель.

ШЕВАЛЬЕ. Не пугайтесь, прекрасная Эжени, гарантирую вам полное соблюдение тайны; двое поручителей – моя сестра и мой друг – подтвердят: на меня можно положиться.

ДОЛЬМАНСЕ. Покончим разом с этими смешными церемониями, шевалье. Мы заняты воспитанием нашей юной красавицы, обучаем ее тому, что должно знать девице ее лет, и, для лучшей усвояемости, всячески подкрепляем теорию практикой. Остановились мы на показе семяизвержения – не изволишь ли послужить нам моделью?

ШЕВАЛЬЕ. От столь лестного предложения трудно отказаться, мадемуазель обворожительна, чары ее обещают ускорить наступление желаемого эффекта – урок, надеюсь, станет успешным.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Итак, за дело, и безотлагательно!

ЭЖЕНИ. О, сказать по правде, это уж чересчур! Вы злоупотребляете моей юностью и неопытностью… За кого меня принимает этот господин?

ШЕВАЛЬЕ. За милую девочку, Эжени, за очаровательнейшее из всех виденных мною созданий. (Целует ее, пробегаясь пальцами по ее прелестям.) О Боже! До чего все крошечное, свеженькое… просто сказка!

ДОЛЬМАНСЕ. Поменьше разговоров и побольше действий, шевалье. Право постановщика спектакля оставляю за собой; наша цель – изобразить для Эжени механизм эякуляции; вряд ли ей удастся хладнокровно наблюдать за подобным феноменом, поэтому все четверо разместимся лицом друг к другу, и поближе. Вы, мадам, помастурбируете вашу юную подругу; я возьму на себя шевалье. Мужчине, добивающемуся истечения семени, следует предпочесть услуги другого мужчины, а не женщины. Прекрасно зная, что нужно ему самому, мужчина гораздо лучше женщины исполнит это для себе подобного… А теперь каждый – на отведенное ему место. (Все располагаются согласно предписаниям.)

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Не слишком ли близко мы придвинулись?

ДОЛЬМАНСЕ (начиная овладевать шевалье). В данном случае слово «слишком» неуместно, мадам; вашему брату надлежит оросить мордашку и грудь нашей подружки доказательствами своей половой потенции; он, что называется, должен бросить их ей в лицо. Мне, как распорядителю насоса, предстоит направить его потоки – так, чтобы девочку непременно забрызгали. Вы тем временем тщательно обработаете ее тело, не пропустив ни одной части. А вы, Эжени, полностью отдайтесь во власть воображения; помечтайте – и пред вами развернутся грандиозные мистерии безудержного распутства; попирайте всякую сдержанность: стыдливость не имеет никакого отношения к добродетели. Будь природе угодно, чтобы мы скрывали какие-то участки наших тел – она бы об этом позаботилась; но она сотворила нас голыми; значит, ей нравится, когда мы обнажаемся, и любое тому противодействие – безусловное нарушение ее принципов. Дети, еще не задумывающиеся ни о наслаждении, ни о необходимости оживлять его с помощью умеренности и скромности, открыто демонстрируют все свои уголки. Порою встречаются несоответствия весьма странные: есть края, где принятая обычно сдержанность в одежде отнюдь не означает скромности в поведении. На Таити девушки одеты вполне благопристойно, но, по первому же требованию, готовы задрать подол.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. За что я люблю Дольмансе, так это за то, что он не теряет времени понапрасну; взгляните, даже рассуждая, он действует, ах, с какой похотью он присматривается к роскошному заду моего брата, как вдохновенно накачивает нашему удальцу его великолепный… Присоединимся, Эжени! Трубка насоса вознеслась вверх; нас вот-вот затопят.

ЭЖЕНИ. Ах, бесценная подруга, что за чудовищный агрегат! Мне его и в кулак не зажать! О, мой Боже! Они все такие здоровенные?

ДОЛЬМАНСЕ. Взгляните на мой, Эжени: он существенно уступает в размерах; да, такой, как у шевалье, небезопасен для юных девиц; вы верно предчувствуете – он пробьет вас насквозь.

ЭЖЕНИ (уже во власти пальцев госпожи де Сент-Анж). Во имя наслаждения стерплю, какой угодно!

ДОЛЬМАНСЕ. И будете совершенно правы: не следует пугаться подобных орудий; природа все приспособила, как нельзя лучше – за незначительную боль она тотчас вознаграждает лавиной блаженства. Встречал я девиц помоложе вас, принимавших члены куда покрупнее. Немного смелости и терпения – и вы преодолеете любые препятствия. Чистое безумие полагать, что при лишении девушки невинности, предпочтительнее коротышки. Девственнице, на мой взгляд, напротив, должно вверять себя самым мощным снарядам – чем решительнее разрушается плева, тем живее ощущения. Правда, особа, испробовавшая такой режим, с трудом возвращается к середнякам; но если она богата, молода и хороша, то, в нужный момент, всегда отыщет подходящего размера. Пусть придерживается приемлемой для себя нормы; попадется помельче – при желании воспользоваться им, пусть вставит его себе в зад.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Именно так, но для полного счастья, лучше приладить два одновременно; сладостными толчками женщина подмахивает тому, который в ней спереди, ускоряя экстаз того, который сзади, и, орошенная спермой обоих, изливается сама, изнемогая от восторга.

ДОЛЬМАНСЕ (наблюдая за тем, чтобы взаимная обработка во время диалога не прерывалась). Мне кажется, в нарисованной вами картине, мадам, недостает еще двух-трех персонажей; неплохо бы только что описанной даме в дополнение взять у кого-нибудь в рот и держать вдобавок еще по одному в каждой руке.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. А еще лучше – и под мышками, и в волосах, будь на то моя воля, их было бы тридцать; в эти минуты так хочется окружить себя ими одними – любоваться, трогать, грызть, пока все они разом не затопят тебя в миг собственного твоего истечения. Ах, Дольмансе! Знаю беспримерную вашу распущенность, но поверьте, по непристойности упоительных любовных схваток я иду с вами вровень… Мною пройдено все, что можно вообразить.

ЭЖЕНИ (млея под ласками своей подруги, то же самое проделывает Дольмансе с шевалье). Ах, милая… ты вскружила мне голову! Представляю, вот я отдаюсь… множеству мужчин одновременно… Ах, как сладко! Какие у тебя пальчики, дорогая! Ты просто богиня наслаждения! А как восхитителен этот набухший член! Как раздувается и багровеет его царственная головка!..

ДОЛЬМАНСЕ. Дело идет к развязке.

ШЕВАЛЬЕ. Эжени… и ты, сестрица… придвиньтесь… Что за божественные груди! Что за нежные пухленькие бедра! Изливайтесь же! Изливайтесь обе, смешивайтесь с моей спермой! Вот она потекла… Ах, черт вас всех раздери! (В критический момент Дольмансе направляет потоки спермы своего друга на обеих женщин, в особенности на Эжени.)

ЭЖЕНИ. Прекрасное зрелище! Возвышенное, величественное!.. Брызги спермы обдали меня с ног до головы… аж до самых глаз!

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Подожди, милая, дай-ка я соберу эти драгоценные капельки и натру тебе ими клитор – это ускорит твою разрядку.

ЭЖЕНИ. Да, конечно, дорогая! Чудесная идея! Так и сделаем, а потом я вернусь в твои объятья.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Божественное дитя, целуй меня бессчетное число раз! Дай пососать твой язычок… ощутить твое легкое дыхание, разгоряченное вожделением!.. О, сила преисподняя! Вот-вот изольюсь! Доведи же меня, братец, умоляю!

ДОЛЬМАНСЕ. Ну же, шевалье… поковыряйтесь у сестрички…

ШЕВАЛЬЕ. Предпочел бы вставить ей, как положено: у меня еще стоит.

ДОЛЬМАНСЕ. Отлично, займитесь ею, а мне на время этого восхитительного инцеста предоставьте ваш зад. Эжени вооружим вот этим годмише, пусть содомирует меня. В один прекрасный день она исполнит свое предназначение – блестяще отыграть любую роль в любом развратном действе, а пока пусть поупражняется и усвоит как следует начальные уроки.

ЭЖЕНИ (вооружившись годмише). О, охотно! Не беспокойтесь, по части разврата я не ударю в грязь лицом: отныне нет для меня иного божества, иного правила и иного руководства к действию. (Она содомирует Дольмансе.) Ну как, дорогой учитель? У меня получается?

ДОЛЬМАНСЕ. Великолепно! Сказать по правде, малышка обслуживает меня не хуже заправского мужика! Блестяще! По-моему, мы прекрасно соединились вчетвером: осталось дойти до конца.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Ах, я не выдержу, шевалье! Еще несколько ударов твоего красавчика – и я испущу дух!

ДОЛЬМАНСЕ. Разрази меня гром! Упоительная жопа, просто восторг! Ах, тысяча чертей! Попробуем всей четверкой одновременно… Конец! Я выдохся! Никогда еще не извергался так сладостно! А что у тебя, шевалье, ты уже растратил свою сперму?

ШЕВАЛЬЕ. Видишь эту женскую штуку – как обильно она ею вымазана.

ДОЛЬМАНСЕ. Ах, друг мой, как жаль, что все это досталось не моей заднице!

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Отдохнем, иначе я умру.

ДОЛЬМАНСЕ (целуя Эжени). Очаровательная девчонка – обработала меня, как Бог.

ЭЖЕНИ. Признаться, мне и самой это доставило удовольствие.

ДОЛЬМАНСЕ. Истинной распутнице все в радость, лучшее занятие женщины – любовные утехи, бесконечно разнообразные, вплоть до самых невообразимых бесчинств.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. У моего нотариуса отложено пятьсот луидоров для того, кто сообщит о неизвестном мне пристрастии и сумеет погрузить меня в еще неизведанные ощущения.

(Собеседники приводят себя в порядок и переходят к беседе.)

ДОЛЬМАНСЕ. Интересная мысль, стоит принять на вооружение – полагаю, своеобычные ваши фантазии, мадам, вряд ли хоть отдаленно напоминают те скудные утехи, кои вы только что вкусили.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Сделайте одолжение, объясните.

ДОЛЬМАНСЕ. По чести сказать, нет ничего скучнее засовывания спереди, и мне не понять, как вы, мадам, изведав преимущества жопы, способны прибегнуть к чему-либо иному.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Что поделать – старые привычки. Впрочем, женщине моего склада хочется быть пробитой повсюду, ибо ощущать этот таран в себе, в любой части тела – огромное счастье. Тем не менее придерживаюсь того же мнения, что и вы, и готова подтвердить: для истинной ценительницы сладострастия наслаждение, испытываемое от проникновения в зад, острее обычного удовольствия. Говорю со знанием дела – во всей Европе мне нет равных по числу проб и тем, и другим способом, это действительно несопоставимые величины: испытав употребление в зад, крайне неохотно возвращаешься к переду.

ШЕВАЛЬЕ. А я так не считаю. Готов приспособиться к чему угодно, однако в женщинах предпочитаю именно тот алтарь, на который указывает сама природа.

ДОЛЬМАНСЕ. Так ведь это же жопа! Дорогой мой шевалье, доискиваясь до сути законов природы, выявляешь, что единственный алтарь, определенный ею для оказания почестей, – дырка задницы; предписывает природа именно это отверстие, а против всех остальных просто не возражает. Если в намерения ее не входит использование задов, какого же черта она так точно приладила их очко к нашим членам! Случайно ли и те, и другие округлой формы? Только истинный враг здравого смысла может вообразить, что для круглых членов природа предназначила овальную дыру! Благодаря такой аномалии, без труда обнаруживается ее замысел; она ясно дает нам понять, сколь раздражает ее бесконечная череда жертвоприношений, совершаемых в неподходящую часть тела, известную терпимость, в этом отношении, она проявляет лишь для поддержания рождаемости. А теперь вернемся к нашей воспитаннице. Эжени только что приобщилась к великому таинству оргазма; настала пора научить ее правильно направлять его потоки.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Ей придется нелегко – вы оба вычерпаны до дна.

ДОЛЬМАНСЕ. Согласен, и потому желательно отыскать в вашем доме или в деревне какого-нибудь крепкого парня. Он послужит нам манекеном, и мы продолжим наши уроки.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. У меня есть именно то, что нужно.

ДОЛЬМАНСЕ. Уж не тот ли это случайно садовник, лет восемнадцати-двадцати, которого я недавно приметил у вас на огороде? Видный юноша!

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Огюстен? Да, так точно, это Огюстен, а член у него – тринадцать дюймов в длину на восемь с половиной в окружности!

ДОЛЬМАНСЕ. Боже правый! Ну и монстр! Он еще и извергается?

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. О, как из ведра! Сейчас разыщу его.

ПЯТЫЙ ДИАЛОГ
Дольмансе, шевалье, Огюстен, Эжени, госпожа де Сент-Анж.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ (приводит Огюстена). Вот парень, о котором я вам говорила. Ну что, друзья мои, развлечемся! Что наша жизнь без удовольствий?! Подойди поближе, бестолковый. О, какая деревенщина! Вы не поверите, вот уже полгода я тружусь, обтесывая этого толстенького кабанчика, и никак не справлюсь.

ОГЮСТЕН. Ей-ей, госпожа! Иногда вы говорите, что я еще ничего и кое-что у меня получается, а уж попадись какая необработанная грядка, вы тут же даете именно мне.

ДОЛЬМАНСЕ (смеясь). Ах! Что за прелесть! Очаровательно! Наивная непосредственность в соединении со свежестью… (Демонстрируя Эжени). Огюстен, дружок, вот нетронутая клумба в палисаде; готов ли ты за нее взяться?

ОГЮСТЕН. Ай, побойтесь Бога, господа хорошие! Такие лакомые кусочки не про нас.

ДОЛЬМАНСЕ. Смелее, мадемуазель.

ЭЖЕНИ (краснея). О Боже! Какой стыд!

ДОЛЬМАНСЕ. Откиньте это малодушное чувство; все наши действия, а в особенности развратные, внушены нам природой, и что бы мы ни измыслили, не должно вызывать в нас стыда. Ведите себя с этим юношей, как грязная шлюха; подстрекая мужчину к распутству, девушка отдает дань природе, ибо главное предназначение слабого пола – бесчестить себя перед сильным полом; словом, вы, женщины, созданы исключительно для блуда, и те из вас, которые стремятся ускользнуть от служения природе, недостойны жизни на земле. А теперь спустите-ка сами с этого молодого человека штаны – пониже, до конца его замечательных ляжек, рубашку ему заверните под жилетку, пусть передняя сторона – и задняя, которая, между прочим, изумительно хороша, – находятся в полном вашем распоряжении. Одной рукой хватайтесь за этот объемный кусок плоти, вскоре, надеюсь, он устрашит вас своим видом, другой рукой прогуливайтесь по ягодицам и щекочите отверстие жопы… Да, вот так. (Показывая Эжени, о чем идет речь, он сам сократизирует Огюстена.) Откройте как следует эту красную головку и всегда оставляйте непокрытой; оголите ее… натяните уздечку до предела… Ну! Видите, сколь действенны мои уроки? А ты, мой мальчик, умоляю, не стой сложа руки; тебе что, нечем их занять? Пройдись-ка по этой кукольной грудке, по этой прелестной попке…

ОГЮСТЕН. Господин, коли эта барышня делает мне так хорошо, стало быть, мне позволительно ее целовать?

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Эх ты, дурачок! Целуй же ее, сколько хочешь; разве со мной ты не целуешься, когда я с тобой сплю?

ОГЮСТЕН. Ай, Бог ты мой! Красивенький ротик! Как пахнет! Будто бы засовываешь нос в розы нашенского сада! (Показывает свой стоячий член.) Вот те на! Гляньте, до чего его довели!

ЭЖЕНИ. О, Боже! Как он удлиняется…

ДОЛЬМАНСЕ. Теперь движения ваши становятся более упорядоченными и энергичными… Уступите мне место на минутку и наблюдайте, как я это делаю. (Он мастурбирует Огюстена.) Смотрите, вот так, сильно и в то же время нежно… Возвращаю вам его, только не покрывайте головку… Прекрасно! Наконец он во всей своей красе; теперь приглядимся, действительно ли он толще, чем у шевалье.

ЭЖЕНИ. Не подлежит сомнению – взгляните, я даже не могу обхватить его.

ДОЛЬМАНСЕ (измеряет). Да, вы правы: тринадцать в длину и восемь с половиной в окружности. Мне не доводилось видеть толще. Что называется роскошный прибор. Вы пользуетесь им, мадам?

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Регулярно, каждую ночь, которую провожу в этой деревне.

ДОЛЬМАНСЕ. Надеюсь, в жопу?

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Да, туда, пожалуй, чаще, чем в соседнее отверстие.

ДОЛЬМАНСЕ. Ах, чертова распутница! По чести сказать, не уверен, что выдержу такой.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Не прибедняйтесь, Дольмансе; в вашу жопу он войдет с такой же легкостью, как в мою.

ДОЛЬМАНСЕ. Посмотрим; льщу себя надеждой, что наш Огюстен почтит мой зад, впрыснув туда немножко спермы; я, со своей стороны, в долгу не останусь, однако возобновим наши уроки… Итак, Эжени, змей вот-вот изрыгнет свой яд: приготовьтесь; не отрывайте глаз от головки этого несравненного члена; и когда, в преддверии близкой эякуляции он набухнет и окрасится в роскошный свой багрянец, двигайте руками энергичней, в полную силу, пальцами щекочите анус, погружаясь на всю глубину; полностью отдавайтесь во власть партнера, пусть забавляется вашим телом, как пожелает; ищите его рот, сосите его; все ваши прелести обращены навстречу его рукам… И вот, Эжени, настает миг вашего торжества – он извергается!

ОГЮСТЕН. Ай! ай! ай! Мамзель, кончаюсь!.. Невтерпеж!.. Ну давай, поднажми, умоляю… Фу, чертовка, аж в глазах темно!

ДОЛЬМАНСЕ. Множьте ваши усилия, Эжени, наращивайте темп! Не осторожничайте, он опьянел от восторга… Ах, какая лавина спермы! С какой мощью он ее метнул! Вот следы первого выброса: выше десяти футов… Черт подери! Залил всю комнату! Никогда не видел такого семяизвержения, и вы уверяете, мадам, что сегодня ночью уже им попользовались?

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Думаю, раз девять-десять: мы уже давно сбились со счета.

ШЕВАЛЬЕ. Прекрасная Эжени, вы покрыты спермой с ног до головы.

ЭЖЕНИ. С радостью бы в ней утонула. (Обращаясь к Дольмансе.) Ну как, учитель мой, теперь ты доволен?

ДОЛЬМАНСЕ. Очень недурно для начала, хотя некоторыми мелочами вы все же пренебрегли.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Не торопите события: нюансы – продукт опыта. Что до меня, я чрезвычайно довольна малышкой Эжени: она обнаруживает незаурядные способности и, полагаю, вполне заслуживает того, чтобы перед ней разыгрался новый спектакль наслаждения. Пусть полюбуется, как нужно орудовать в тылу. Для чего готова предоставить вам, Дольмансе, свою собственную задницу; братец заключит меня в объятия, употребляя спереди, в то время как вы обслужите меня с противоположной стороны с помощью Эжени – она подготовит ваш снаряд, вставит мне в анус и направит его движения, так наша подопечная овладеет стратегией, после чего мы со спокойной душой подвергнем ее атаке нашего несокрушимого Геркулеса.

ДОЛЬМАНСЕ. Хочется верить, что прелестный ее задик вскоре на наших глазах будет истерзан мощными ударами бравого Огюстена. Полностью согласен на ваше предложение, мадам, позвольте, однако, для вашего же блага, поставить дополнительное условие: содомизируя вас, я – буквально двумя взмахами руки – заведу Огюстена, и он поработает на меня сзади.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Целиком одобряю такого рода композицию; мне от нее только выигрыш, а нашей ученице – два превосходных урока вместо одного.

ДОЛЬМАНСЕ (завладевая Огюстеном). Иди сюда, мой толстячок, сейчас я воскрешу тебя… Красавчик! Целуй же меня, будь другом… Ты еще не просох от спермы, а я уже требую от тебя новой порции… Черт возьми! Неплохо бы не просто помастурбировать его, но и пососать ему заднюю дыру…

ШЕВАЛЬЕ. Подойди, сестрица; для исполнения ваших с Дольмансе общих замыслов, я растянусь на кровати; ты ляжешь на меня, выставив ему на обозрение твои великолепные ягодицы, раздвинув их как можно шире… Да, именно так: теперь можем начинать.

ДОЛЬМАНСЕ. Нет, погодите: сначала я вставлю в жопу вашей сестре, затем Огюстен осторожненько войдет в меня, и лишь после этого я вас сочетаю браком с помощью своих пальцев. Не следует нарушать эти правила; помните: на нас смотрит ученица, а значит, уроку нашему должно стать безупречным. Пока я доведу до нужного состояния могучее орудие этого негодника, вы, Эжени, руками добьетесь моей эрекции, периодически поддерживая ее легкими прикосновениями вашей попки… (Она исполняет.)

ЭЖЕНИ. Я делаю правильно?

ДОЛЬМАНСЕ. Движения ваши несколько вяловаты; сожмите член покрепче, Эжени; мастурбация тем и хороша, что при ней достигается большее давление, чем при обычном соитии, и рука, обрабатывающая подъемное устройство, обеспечивает ему гораздо более плотный обхват, нежели любая другая часть тела… Уже лучше! Вы делаете успехи! Расширьте немножко вашу заднюю норку, пусть каждый удар моего набалдашника отзывается в глубине вашей жопы… да, вот так! Поковыряйся у сестренки, шевалье, через минуту мы будем в твоем распоряжении… Ах, здорово! У моего парня уже стоит… Настраивайтесь, мадам; раскройте ваш дивный зад для непристойного моего пыла, а ты, Эжени, направляй мое копье: именно твоей рукой должна быть пробита брешь; именно тебе надлежит осуществить проникновение, и как только протолкнешь в мадам, хватайся за копье Огюстена и загоняй его в меня до самого нутра – таковы начальные наставления для послушницы, усваивай их, как следует.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Тебе хорошо видны мои ягодицы, Дольмансе? Ах, ангел мой, если бы ты знал, как я хочу тебя, как давно я жажду, чтобы меня отодрал истинный мужеложец!

ДОЛЬМАНСЕ. Готов внять вашим мольбам, мадам; но потерпите чуточку, я на миг задержусь у подножия кумира, дабы воздать ему хвалу прежде, чем проникнуть в святая святых… Божественная жопа! Зацелую ее! Не устану лизать ее тысячу и тысячу раз! Получай, вот герой, которого ты так ждала!.. Чувствуешь его в себе, бестия? Отвечай же, чувствуешь, как он входит?

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Ах, всади его в меня до самого дна! Ничто не сравнится со всевластием этого удовольствия!

ДОЛЬМАНСЕ. Впервые встречаю такую жопу, достойную самого Ганимеда! Ну-ка за дело, Эжени, позаботься о том, чтобы Огюстен не обошел вниманием и мою задницу.

ЭЖЕНИ. Вот он, предоставляю его вам в рабочем состоянии. (Обращаясь к Огюстену.) Взгляни, ангелок, видишь дырку – тебе ее нужно просверлить.

ОГЮСТЕН. Таращусь я на нее, госпожа, и соображаю… Да здесь места хоть отбавляй! Мне туда войти проще, чем в вас, мамзель; поцелуйте меня хоть разок, так он легче пройдет.

ЭЖЕНИ (целуя его). О, сколько хочешь, цветик ты мой! Давай заталкивай! Головка поглощена мгновенно… Ах, кажется, вот-вот утонет и остальное…

ДОЛЬМАНСЕ. Продвигайся, дружок, глубже… если надо, рви меня на части… Не волнуйся, моя жопа приспособится… Ах, разрази меня гром! Ну и дубина! Никогда еще не принимал такую… Сколько дюймов еще остается снаружи, Эжени?

ЭЖЕНИ. Едва наберется два.

ДОЛЬМАНСЕ. Значит, глубина моей задней дыры достигает одиннадцати! Какая сладость! Как он меня истерзал, отдаю концы… Эй, шевалье, ты уже на взводе?

ШЕВАЛЬЕ. Пощупай и скажи, что ты об этом думаешь.

ДОЛЬМАНСЕ. Вперед, дети мои, я поженю вас… поспособствую в меру своих сил чудесному сему инцесту. (Он вводит член шевалье во влагалище его сестры.)

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Ах, дорогие мои, вот я и пронзена с обеих сторон… Я сама Святая Троица! Неземное блаженство, не знающее равных в этом мире… Ах, как мне жаль женщин, не испытавших такое! Встряхни меня, Дольмансе, посильнее!.. Каждым толчком безжалостно бросай меня на меч моего брата, а ты, Эжени, постигай служение пороку: смотри на меня и учись вкушать и вдохновенно смаковать его услады… Видишь, любовь моя, сколько прегрешений я совершаю разом: скандал, совращение, дурной пример, инцест, адюльтер, содомию!.. О Люцифер! Единственное божество души моей! Внуши мне еще хоть что-нибудь неизведанное, подари моему сердцу свежие извращения и полюбуйся, с каким упоением я в них окунусь!

ДОЛЬМАНСЕ. Чувственница! Речи твои, вкупе с раскаленным жаром твоего зада, выжимают из меня сперму, торопя ее выброс! Еще секунда – и я готов… Эжени, подогрей-ка моего удалого сверлильщика: сдави его бока, приоткрой его ягодицы, тебе уже знакомо искусство оживления угасающей похоти… Одно твое приближение заряжает энергией бурящее меня сверло… Это передается мне, удары все резче… Плутовка, ты, похоже, не отказалась бы, уступи я тебе то, что в данный момент предназначено одной моей жопе… Шевалье, ты, чувствую, несешься, закусив удила… Погоди, я тебя догоню! Дождись всех нас! О, друзья мои, изольемся же одновременно: это высшее счастье жизни!

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Ах, дьявол вас раздери! Извергайтесь, когда угодно… А я больше не удержусь… я уже дошла… Убей меня Бог! Истекаю любовным соком… Милые вы мои, затапливайте меня… захлестывайте вашу блудницу… пенистыми валами вашей спермы доставайте до глубины ее пламенной души: она создана для того, чтобы впитывать их!.. Ах, к черту и Отца, и Сына, и Святого Духа! Нечеловеческое наслаждение! Еще миг – и отойду в вечность! Эжени, дай я расцелую тебя, дай я тебя съем, дай вберу в себя твою влагу – хочу восполнить потерю моего нектара! (Огюстен, Дольмансе и шевалье вторят ей хором; боясь показаться монотонными, мы не станем воспроизводить выражения каждого из участников, весьма сходные в такие минуты.)

ДОЛЬМАНСЕ. Это один из сладчайших в моей жизни оргазмов. (Указывая на Огюстена.) Славный малый – наполнил меня спермой до самых краев! Надеюсь, мадам, я тоже не остался перед вами в долгу?

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Ах, и не говорите – просто наводнение.

ЭЖЕНИ. А мне ничего не досталось! (Бросаясь в объятия своей подруги и явно резвясь.) Ты похвалилась, дорогая, что совершила уйму грехов, мне же предоставила роль свидетеля чужих удовольствий, не дав поучаствовать в них в полной мере. Ах, будь мне предписан режим питания, подобный твоему, думаю, у меня не было бы несварения!

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ (смеясь). Причудница!

ДОЛЬМАНСЕ. Она очаровательна! Идите ко мне, малышка, я подстегну ваш пыл. (Легонько шлепает ее по заду.) Поцелуйте меня и чуточку потерпите: дойдет очередь и до вас.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Отныне займемся ею одной. Оцени-ка, братец, свою добычу, приглядись к этой прелестной целизне – честь нарушить ее принадлежит тебе.

ЭЖЕНИ. О, не надо спереди: мне, наверное, будет очень больно! Сколько угодно, но только сзади, как недавно проделал со мной Дольмансе.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Наивная восхитительная девочка! Сама просит именно о том, чего так трудно добиться от других!

ЭЖЕНИ. Все же мне немного совестно: об этом всегда говорят, как о величайшем преступлении, особенно если мужчина с мужчиной, как Дольмансе с Огюстеном… И вы меня еще не разубедили. Неужели ваша, сударь, философия способна оправдать подобное прегрешение? Разъясните, отчего его считают столь неподобающим.

ДОЛЬМАНСЕ. Исходная посылка, Эжени, состоит в том, что ничего ужасного в распутстве нет и быть не может, ибо любые проявления распутства внушены нам природой; самые, казалось бы, экстраординарные и странные деяния, самые шокирующие законы и институты, учрежденные человеком (не станем затрагивать промыслов небесных), ничуть не предосудительны, даже если речь идет о крайностях, поскольку любая из них присутствует в природе, и та, о которой упомянули вы, прекрасная Эжени, отнюдь не исключение. На сей счет даже сложена небылица, вошедшая в Священное Писание: в этом скучном романе, представляющем собой компиляцию, составленную неким невежественным евреем, жившим в эпоху вавилонского плена, повествуется о том, как небезызвестные города или, вернее, местечки Содом и Гоморра были испепелены огнем. Слухи о том, что их жители наказаны за хождение за иной плотью, совершенно неправдоподобны – Содом и Гоморра были расположены неподалеку от кратеров древних вулканов, и их постигла участь многих городов Италии, поглощенных лавой Везувия; вот и все чудо. Тем не менее, основываясь на столь непримечательных событиях, люди изобретают варварскую кару – предавать огню несчастных обитателей части европейского континента, одержимых этой естественной фантазией.

ЭЖЕНИ. Естественной! Неужели…

ДОЛЬМАНСЕ. Готов отстаивать ее естественность. У природы нет двух голосов, один из которых вседневно и всечасно осуждает то, на что вдохновляет второй. Совершенно очевидно, что передаются импульсы к пристрастиям такого рода именно через посредство природы. У приверженцев этой склонности много противников – их клеймят позором и объявляют вне закона. В качестве аргумента выдвигается довод о том, что они создают препятствия росту народонаселения. До чего же примитивны невежды, озабоченные идеей повышения рождаемости и рассматривающие в качестве преступления все, что этому не способствует! А где, собственно, свидетельства особой заинтересованности природы в росте народонаселения, как нас пытаются в том уверить? На самом ли деле оскорбляет природу чье-либо уклонение от участия в идиотском процессе размножения? Вникнем в суть ее движения и развития. Если бы природа занималась исключительно созиданием, никогда ничего не разрушая, то и я вторил бы навязчивым софистам, убежденным, что наиболее возвышенные деяния совершает тот, кто беспрестанно трудится над повышением рождаемости, и согласился бы, вследствие этого, что отказ от воспроизводства непреложно явится преступлением. Однако даже поверхностное рассмотрение явлений природы ясно свидетельствует о том, что для осуществления ее замыслов разрушение столь же необходимо, как и созидание. Разве не связаны они и не сцеплены столь тесно, что порой невозможно оторвать одно от другого? Разве рождается или обновляется хоть что-нибудь без уничтожения того, что существовало прежде? Разрушение – столь же всеобщий закон природы, как созидание.

Признавая этот постулат, правомерно ли считать надругательством над природой отказ что-либо создавать? Зло от предполагаемого в этом случае ущерба, несомненно, слабее результата разрушения, которое, как мы только что выяснили, вполне сообразуется с ее законами. Итак, с одной стороны, я следую внушенной мне природой склонности, ведущей к определенной утрате, с другой – я исполняю то, что ей необходимо, то есть, служа своим вкусам, я вполне соответствую ее намерениям. Так в чем же, собственно, состоит мое преступление? В качестве возражения и недоумки, и приверженцы размножения (слова эти вполне синонимичны) приводят довод: плодоносной сперме должно быть помещенной между ваших ног исключительно с целью воспроизводства себе подобных, а значит, сворачивать ее с нужного пути – прегрешение. Во-первых, я уже доказал, что это утрата мелкая и неравносильная разрушению, которое – даже будучи куда более действенным – преступлением не является. Во-вторых, рассуждение о том, что семенная жидкость предназначена природой целиком и полностью для зачатия, ошибочно: будь так, природа просто запретила бы истечение семени по иному случаю, но, как мы знаем по личному опыту, оно постоянно происходит – туда, куда нам захочется, и тогда, когда нам захочется. Воспротивилась бы природа также и потерям семени вне коитуса, происходящим порой в наших снах и воспоминаниях: будь природа скупа на бесценную эту жидкость, она допустила бы вытекание ее исключительно в сосуд для размножения и, несомненно, не позволила бы нам испытывать дарованное ею же наслаждение тогда, когда мы уклоняемся от причитающихся ей подношений, и уж, наверное, не согласилась бы одаривать нас блаженством даже в те минуты, когда мы относимся к ней наплевательски. Далее. Допустим, что женщины созданы лишь для того, чтобы рожать, и воспроизводство чрезвычайно ценно для природы – отчего тогда на самую долгую женскую жизнь, за всеми вычетами, приходится от силы семь лет детородного периода? Как же так! Природа жаждет размножения, все, что не способствует этой цели, для нее оскорбительно, и в то же время из ста лет жизни особи женского пола, предназначенной для воспроизведения себе подобных, на реализацию столь важной цели она отводит только семь лет! Природа стремится исключительно к размножению, а семя, предоставленное ею мужчине для служения этому самому размножению, растрачивается так, как это вздумается мужчине! Теряя сперму впустую, он испытывает ничуть не меньшее наслаждение, нежели используя ее по назначению, – и никаких нежелательных последствий!

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *